Ну, как вежливо… строго согласно солдатского походного этикета, придраться невозможно.
Командир крякнул, глянул уважительно и даже усы вытер. Кот, оценив силу моего слова, свесил свою морду вниз, тоже усатую.
— Оно, конечно, с одной стороны, никакого тебе интереса в этом и нет. Но, ежели с другой, то ты ведь знаешь, что у нас совсем недавно произошло престолонаследие, а новый король на днях издал Высочайший Указ: всем, кто служил в иностранных войсках, сделать поражение в правах, — за исключением тех, у кого есть большие заслуги перед Отечеством. Всех таких (или «не таких»?) будут изгонять с государственной службы со свистом. Со дня на день чистка и до вас дойдёт. И что тогда? — правильно: турнут тебя с твоего тёпленького местечка. Тебя потом даже в городскую стражу не возьмут: это ведь тоже работа с оплатой из королевской казны. Одна тебе остаётся дорога — в армию, причем только в солдаты, так как ты, извини меня, не дворянин, и выслуги армейской у тебя нет ни шиша. Солдатом начинал, а в самый последний раз и вовсе служил в обозе.
— Я в тот раз, между прочим, защитил стратегически важный замок! В Междуречье. Родина могла бы учесть это.
— Ха, сынок, тот замок защищал барон ле Трюнгвуд: об этом сейчас говорят всем детишкам со школьной скамьи! Это он — герой той войны, а ты был простой обозник.
— Не простой я был обозник, а командир обоза. А этот барон растерял почти весь свой полк, пока добрался до замка, — буркнул я. — Тоже мне, великий полководец. Если и великий, то палковводец: всех служанок в замке доконал приставаниями, а с хозяйкой замка спал всё же не он, а я.
— А вот про это детишкам точно рассказывать не будут, и тебе в зачет не поставят, — Командир поднял палец весьма многозначительно. — Вот и подумай.
— Я так думаю, что дураки всегда найдутся. Только без меня. Извини, Командир. Бывай здоров.
— Ну-ну… не прощаюсь! А для службы простым солдатом ты, Клёст, извини меня, уже староват. Не грузчиком же тебе работать? Скажу прямо: если сумеешь провернуть такое дело — тебя во всех правах восстановили бы, так как Его Величество в указе особую оговорку сделал: «За особые заслуги перед Отечеством в правах восстанавливать и прежние измены в вину не ставить.»
«Или прирежут втихаря, чтобы не разболтал про такое дело. Это будет куда как вернее.» — подумал я про себя, но вслух ничего не сказал.
Наверное, в моих глазах всё-таки отобразилась ехидная ирония. Командир склонил голову на бок, насколько это позволяла его могучая шея, и добавил:
— А кончать тебя особого смысла тоже нет. Этого ученого привезут сюда же, заставят работать на нас, и будешь его охранять. Уверен, что в той же должности. Болтать направо-налево тут некому: у вас тут любой жилец и без тебя может наговорить столько, что мама дорогая. Если бы ты был трепло, то это уже давно стало понятно «кому надо», и не жил бы ты тут. Если бы вообще жил… так что давай, подумай. Бывай здоров!
И ушёл. Дверью не хлопал.
Я грустно посмотрел наверх:
— Что, Усатый, прижимают нас к стенке?
— Мя-а-о, — жалобно подтвердил кот, глядя на меня своими буркалами.
— Вот и я так думаю…
Распахнулась дверь, и в избу ввалились мои детишки: Меленит и Вепратит. Чудные всё-таки у этих нихельцев имена, звучат не по-нашему. Но раньше я об этом как-то не думал: в нашей стране тоже имена всякие встречаются, а тут меня как будто по лбу кто-то невидимый щёлкнул моим нихельским прошлым: что, понятно тебе?.. сразу стало как-то муторно, сердце сжалось.
А дети бегали такие счастливые, раскрасневшиеся, сияя глазёнками… стали за рубаху дёргать:
— Папа, папа!
Время пошло дальше своим чередом. Да, слова Командира полностью подтвердились: мне пришлось поиметь беседу с двумя весьма неприятными субъектами, оказавшими честь нашему городку своим посещением. Потом меня вызывал к себе наш Академик, имевший щёки, свисавшие едва не до плеч, короткие толстые пальцы. Он этими пальцами водил туда-сюда, изображая свою полную беспомощность, покорность обстоятельствам и выражал всяческую признательность. Впрочем, от него ничего не зависело, так как я подчинялся другим структурам, а этот растолстевший боров просто пытался удовлетворить своё любопытство: за что меня отстраняют, и зачем нужна подобная срочность? Дядька он был неплохой, но изливать ему душу я смысла не видел: снимают меня согласно букве Высочайшего Указа, былых заслуг перед страной не признают, — даже факт спасения целой городской казны и мытарства с опасным грузом по неспокойным дорогам: это, мол, было ещё до начала моей службы в Нихелии, а сам ты в это время числился в штрафном десятке, и это наказание оказалось должным образом не закрыто, поскольку никто никаких бумаг на закрытие того дела не подавал.
Академику, я, конечно, не говорил, что, разозлившись, я спросил у тех двоих «безопасников»:
— А кто бы подал бумагу на закрытие моего дела? Кто его открыл — того после захвата города повесили. Нашу армию тогда разгромили вдребезги, где её офицеры — никто не знает. Кто бы за меня бросился хлопотать?
— Вы сами обязаны были подать высочайшее прошение, — проскрипел один из тех. — Каждый борется сам за себя. Найти свидетелей, предоставить показания…
Эх! «Найти свидетелей!» Малёк и сам был штрафником, к тому же погиб давным-давно, Солнышко осталась со своим дядей в другом городе, если не переехала жить в другой, — например, выйдя замуж — вот и все мои свидетели. Мог ли подумать тогда я, молодой балбес, что бухгалтерию нужно закрывать вовремя?
По всему выходило, что правды никак не найти, и я становился как бы неполноценным верноподданным. Вот если бы наш научный городок враги брали штурмом, а я тот штурм отбил бы — вот тогда бы да, мне всё простили. На мой вопрос о том, откуда бы взяться тем окаянным врагам в количестве, подходящем для штурма, и как бы я смог победить свору матёрых вояк, имея в подчинении только десяток человек городской стражи, войны не знавших, «безопасник» ответил, что сей образный пример он привёл исключительно ради объяснения, что бы смогло сработать как веский довод в мою пользу, а, раз ничего подобного места не имело, то и довода, стало быть, никакого нет.
Невольно подумалось: а, может, запалить этот райский уголок к дальней матери Нечистого, а потом геройски спасти того же Академика из огня? Но я не стал озвучивать тем халдеям свою творческую идею. Ну их.
Поскольку никаких «негосударственных» занятий в нашем научном городке не было, кроме цирюльни, бакалеи, кондитерской и ещё разной мелочи, в которой я одинаково не понимал ни хрена, — как скотобоец в работе белошвейки, то никакого иного выхода у меня не оставалось, кроме как уезжать жить в «обычный» город. Оставалась сущая малость: как-то объясниться с женой, при этом не давая ей ни малейшего повода подумать, что я с помощью какой-то международной авантюры смогу вернуть себе королевскую милость. Свернуть себе шею — это да, смогу запросто, а вот чтобы всё закончилось удачно — про это даже мечтать не получалось.
