Штырь со своей бандитской рожей и фривольной татуировкой на шее и раньше-то не походил на записного красавчика, а сейчас, когда его небритую щёку изуродовала жуткая рана от арбалетного болта, и вовсе стал похож на пугало, подходящее для того, чтобы устрашать маленьких детей.
То, что Шмель не получил ни царапины, хотя его щит получил три дырки от вражеских болтов, говорило о том, что ему доводилось выходить сухим из разных переделок. А оставшийся целым Деляга своей шкурой доказал, что ему благоволит нечистая сила. Последний человек из моего десятка, тоже из новичков, умудрился ляпнуть:
— Мы сегодня работали, как молочники: горшки по всем домам разносили. Только вместо молока раздавали «весёлый дым».
— Ох, лучше бы ты молчал в тряпочку! — в сердцах ответил я, огорчённый смертью Кашевара. — Вот тебе и кличка нашлась — «Молочник». А, если полная, то — «Весёлый молочник».
Этот дуралей счастливо улыбнулся. Тяжело у нас жить человеку, которому окружающие отказывают в праве зваться по кличке. А, когда она есть, — совсем другое дело!
Мы кое-как запрягли Чалку обрывками ремней и потопали прочь из города, помогая ей подталкиванием фургона сзади.
А вечером все напились. Я — в компании Механикуса.
Армия имеет законное право на разграбление города в течение трёх дней после взятия. Хотя мы обязаны были караулить химиков неотлучно, но в такие дни приказы не работали, и я отпустил своих людей поискать себе что-нибудь хорошее, а сам уселся диктовать полковому писарю текст рапорта тому, «кому надо». Затем отпросился у сотника, которому строжайше запрещались любые отлучки, отнести намаракованную бумагу Плешивому.
Тот, злой, как алкаш с похмелья, дал мне дружеское благословение в дорогу:
— Надеюсь, тебе всё-таки оторвут голову!
— А я, вообще-то, иду за орденом, — поддразнил я его.
Плешивый сидел за столом, заваленный бумагами, а его писарь в углу увлечённо строчил что-то, не обращая на меня ни малейшего внимания. Небось, победную реляцию варганит, в которой указывает ведущую роль Службы безопасности…
Я поприветствовал хозяина палатки и протянул свою бумажку. Тот углубился в неторопливое чтение, то и дело недоверчиво похмыкивая. Наконец, отложил мой отчёт в стопку таких же помятых рапортов и побарабанил толстыми пальцами по столу:
— В целом, конечно, Ваши показания сходятся с теми, которые дал господин… э-э-э-э… Механикус, как вы его называете. Только уж больно всё у вас получается гладко: приземлился, побежал, прикрыли, добежали. Сказки какие-то.
— Ради хорошего конца этой сказки погибли 4 человека, господин старший советник!
— Да, конечно… погибли. Только господин Механикус не смог точно сказать, сколько именно людей помогали его спасению: 3, 4, 5 или сколько? Не мог даже сказать: погиб его напарник или нет? — если нет, то он мог попасть в плен, а это — угроза потери большого количества ГОСУДАРСТВЕННЫХ секретов… вы понимаете, что благонадёжность господина Механикуса из-за это — под большим вопросом? И благонадёжность того, кто ему помогал…
— Т. е., ордена мне не будет? — спросил я раздражённо, не совсем отошедший после ночной пьянки.
Плешивого изумила моя наглость:
— Молодой человек! Вы должны благодарить Богов, что к Вам пока больших претензий не имеется!
— Слава Пресветлому! — я благовейно вознёс глаза к потолку.
— Кстати: господин Механикус сегодня утром сам лично попросил перевести Вас в его распоряжение — для охраны. Так что сдавайте свой десяток и принимайте новый — там как раз одного десятника пришлось выгнать…
— Может, хотя бы премию подбросите? Дляобустройства на новой должности.
— Бухгалтерскими вопросами наша служба не занимается. Если ваше командование сочтёт возможным — то ради Бога, — сухо ответит Плешивый.
— Но Вы ведь могли бы замолвить своё словечко… все-таки — спасение авиатора!
— Во-о-о-о-о-н! Бога душу мать!.. — взбешенный Плешивый подскочил, трахнул по столу кулаком…
…, и я снова удивительным образом оказался снаружи шатра, совершенно не помня, как уходил. Волшебники, блин! И грошика ломаного у таких никак не вырвешь, как кость у голодной собаки.
— Пошли, Чалка! Ну их… не любят нас тут.
Она фыркнула.
Не успел я как следует подумать о том, чтонужно сделать для перехода на новое место, как из города вернулся Штырь. Да, очень рано. И, да, с редким трофеем…
Он вёл за руку девчушку лет шести, с белокурыми волосами и огромными голубыми глазами на круглом личике. Она явно жила в небедной семье: её розовое платьишко имело пышный подол, да и башмачки были добротными, — с массивными, надёжными медными пряжками. Пожалуй, если ей замереть неподвижно, то простодушный прохожий скажет, что это — кукла, очень богатая и редкая кукла.
Вот только это небесное создание оказалось перепачкано кровью, грязью, пылью и сажей так, что, как говорится, и мать родная не узнала бы. Божественные волосы спутались, а изорванное платье имело плачевный вид.
Собственно, одежда, причёска — это всё ерунда: любого можно отмыть, приодеть и причесать. Хуже всего было другое: ребёнок был напуган до глубокого шока и подавленно молчал, не в силах вымолвить ни слова, и только смотрел на мир огромными глазами, в которых отражался пережитый ужас, прижимаясь к бедру Штыря, сжимая своей ладошкой его лапу.
— Это что такое? — спросил я, потрясённый едва ли не настолько же, как бедная девочка.
— Вот… нашёл… родителей потеряла…
— А… ты совсем дурак, что ли?!! Зачем притащил ребёнка в лагерь с мужиками?!!
— Тут такое дело, командир, — замялся Штырь. — Я, этого… уйти мне надо. Вот возьму малышку — и пойдём с ней вглубь Ледогории, где войны нет…
— Штырь, дорогой мой, — я совсем свалился на простецкий жаргон, не в силах вести разговор в командном ключе. — Тебя вчера по башке ничем не били, нет? Может, тебя контузило, а я и не в курсе?
— Не надо, командир, — тот покачал головой. — Я серьёзно. Смотри сам: война окончится — и куда мне? Служить, смерть искать? — это тошно. Если бы с тобой — тогда да, но ты ведь свалишь от нас — и всё. Снова стать «лопухом»? Старые дружки придут, будут чего-то от меня требовать, понты гнуть, и я опять покачусь по той же дорожке. А это — ещё более тошно, чем воевать…
Хм, рассуждает, вроде бы, вполне трезво.
— И что дальше? — поторопил я.
— Вот я и решил: надо начинать новую жизнь, и там, где меня не знают и вряд ли найдут. Ледогория — самое то: до неё пока дойдёшь, — все башмаки истопчешь. И начинать надо с чего-то хорошего, чтобы по людски. Я — не Кашевар, изысканную стряпню делать не умею, но уж дрова-то наколоть смогу: слава Богам, — армия научила кое-чему.
Вот я и решил: стану отцом этому ребёнку. С ней ледогорцы меня где хочешь примут, и миску каши дадут: я буду всем говорить, что служил наёмником в ледогорской армии, что нас разбили, а мне удалось спастись и ещё ребёнка вытащить. А я уж постараюсь ей на приданое накопить, чтобы замуж достойно вышла. Расшибусь, но сделаю.
