— Я первой моюсь. Ты пока шмотки свои стирай: воняют, как после козла. Вот вода, вот тазик. Сунешься — убью, — и показала мне стилет в рукаве курточки.
Я сидел на лавочке, обескураженный. Вот ей-ей, и ведь мыслей-то никаких глумливых не было, и вдруг такое обращение… Зато мне стало сразу понятно, почему родная страна доверила этой совсем нестарой ещё аспирантке ответственное руководство сложным цехом. И не иначе, гоняла она там самых настоящих отмороженных каторжанок, направленных на вредную работу подготовки химических смесей, которые и разговаривают покруче портовых биндюжников, и всякие острые предметы всегда с собой носят, как ты их не обыскивай.
Вот так, полоская портянки в растворе печной золы и слушая за стеной водяные всплески между хлопками травяным веником по голому телу, я и сидел в холодном предбаннике, рассуждая о перипетиях бытия и прочих высоких материях.
Ведит вышла из бани, тонкая, раскрасневшаяся, томная, замотанная в какие-то тряпки. В руках она держала комок своего белья, тоже постиранного. Хотя в предбаннике разлилась уже глубокая темнота, я своим совиным взглядом не мог не заметить белизну девичьих рук, коленок, стройных ног. Она слегка задержалась, свободной обнажённой рукой расправила волосы, тряхнула головой:
— Что уставился, солдат? Иди, теперь твоя очередь.
Я сглотнул. У меня чуть рубаха из рук не выпала; нижняя челюсть отпала. Ведит была красавицей, несомненной красавицей. Особенно в полумраке. Как я вообще мог принять её за парнишку?! Порозовевшие щёчки, влажные, припухшие губки — где оно всё скрывалось раньше? Меня будто дрыном сзади по башке шарахнули, и все умные мысли враз улетучились.
— Я… Это… Сейчас, конечно.
Мои руки впервые в жизни стали мне мешаться; я совсем не знал, куда их девать. Ведит усмехнулась, посторонилась; я чертыхнулся и, шмякнув неотжатую рубаху на лавку, шагнул в баню.
Небольшая комнатка, три на три шага, низкий потолок. Все стены пропитаны горьковатым запахом дыма. Угли уже перестали быть красными светящимися рубинами, подёрнулись седым пеплом, так что темень там стояла кромешная.
Я нашарил вслепую ковшик, плеснул воды на каменку. Камни зашипели устало; пар оказался слаб. Ничего, сойдёт.
Хлопая себя полынным веником, я размышлял о том, почему же смешался рядом с полуголой девчонкой. Слава Пресветлому, мне доводилось видать девиц ещё более голых и врагов, кидающихся на меня с разными опасными для жизни штуками, но никому из них не удалось довести меня до замешательства. По крайней мере, после того, как я принял ремесло наёмника.
Засиживаться в баньке было нежелательно; я быстро намылился, окатился холодной водой, одел рубаху и штаны, постиранные накануне в столице. Ведит ждала меня в предбаннике; моя рубашка оказалась ополоснутой и отжатой. Я буркнул пару слов благодарности, принимая охапку своего свежестиранного белья, и мы вышли вдвоём во двор. После омовения тело словно помолодело, тянуло в сладкий сон, глаза слипались. Кое-как развесив свои шмотки по двору, я шагнул в избу и уверенно полез на полати, под бочок хозяйки.
Видит в замешательстве остановилась на пороге комнаты.
— Ну, ты чего, парень? — добродушным шёпотом (дети уже спали) спросил я. — Давай сюда, к нам…
И даже по тюфяку похлопал.
Ведит фыркнула — громче Чалки.
— Иди тогда на сеновал, — послышался полусонный голос хозяйки. — Лестница там к стене сарая приставлена — вот туда и иди.
Хлопнула входная дверь. Хозяйка прыснула сдавленным смешком; я тоже хохотнул.
Утром я, сладко потягиваясь, вышел во двор, вздохнул полной грудью утреннюю свежесть. Поспать бы ещё пару часиков, да поспешать нужно. Первые петухи пропели — пора в дальний путь.
Огляделся. Да, вижу: сарай, лестница, открытый квадрат окна.
— Эй, парень! Вставай! Пришествие проспишь!
В окошке появилось злое, припухшее личико Ведит с растрёпанной причёской тёмно-серого ёжика; кое-где в ней торчали сухие пожелтевшие травинки.
— Давай слезай. Ехать пора.
Головка исчезла, потом появилась вновь — в меня полетел старый башмак, переставший быть обувью лет десять назад.
— И тебе доброе утро, — несколько обескураженно проговорил я, убирая руку от рукояти ножа, куда она метнулась сама собой, и снова выпрямляясь в полный рост. Вот ведь дурная девка!
Ведит слезла вниз, ожесточённо виляя круглой попкой, и пошла в сарай седлать коней. На крыльцо вышла заспанная, помятая мною хозяйка, потянулась, блаженно щурясь ей вслед, на темноту дверного проёма:
— Береги её, солдат. Береги. Она — хорошая.
— Кого — её? — прикинулся я придурком.
— Да ладно уж. Я же вижу, как она на тебя смотрит.
Я захохотал, привлёк к себе хозяйку и жадно присосался к её мягким губам. Она, покорившись на пару мгновений, хлопнула меня по плечам своими крестьянскими ладошками, которыми можно и племенного быка пригнуть, вырываясь:
— Когда же вы, мужики, в войнушку-то наиграетесь?! Сил на вас уже больше никаких нет…
Я всунул в её тёплую ладошку несколько медяков; она сжала их в кулак.
Дорожная романтика
Выезжали молча. Ведит злилась, я забавлялся:
— Как тебе спалось, красотка?
— Я же мышей боюсь, гад! — зашипела она так злобно, что я ничуть не усомнился: будь мы не в пробудившейся деревне, а в чистом поле — порвала бы меня на куски и раскидала. На съедение этим самым жутким полевым мышам.
Завтракали на ходу. Так как еда немного успокоила девчонку, я начал учить её жизни, не приближаясь, однако, к ней на расстояние броска руки. Причём говорил я ей не то, до чего дошёл своим умом, а лишь повторял науку, переданную мне одним бывалым полковником, питавшим ко мне сыновью слабость и часто повторявшим, что хотел бы заполучить меня в постоянное подчинение. Я-то что? — всего лишь пижон городской, захотевший полевой романтики, а полковник являлся выходцем из старой обедневшей дворянской семьи, где в армии служили все мужчины, — от рождения и до самой смерти. Именно ему мы и передавали все сведения, полученные по его же заданиям.
Дворяне в «ночных совах», как правило, не служили. Эта работа — чисто за деньги, для безбашенных сорвиголов, а они были готовы рвать службу за копейку, но лишь бы в «штатных» войсках, за выслугу лет, со смешным понятием чести мундира. Полковник, общаясь с нами по-человечески, даже нам казался служакой не от мира сего. Но даже в «старой гвардии» ни одна шавка не могла тявкнуть вслух про него что-то неуважительное: её «ночные совы» и покромсали бы в лоскуты, втихаря.
— Запомни, студент: для того, чтобы заполучить нужные сведения, не обязательно рисковать и ловить того, кто в курсе всех дел, а потом вытряхивать из него душу. Если у тебя есть время, то нужно просто втираться в доверие к болтунам и дуракам. Они сами тебе всё расскажут, да ещё и вприпрыжку!
