Огляделся. Козлобородый корчился на земле, зажимая руками причинное место; весь подол его рубахи пропитался кровью. Не жилец…
Ведит я не видел, зато слышал шум в лесу на той стороне дороги: крики «стой!», треск, хруст, истеричные обещания порешить и т. п. Бежать туда, сломя голову — только время терять. А голова моя заработала, — чисто, ясно, как и положено в бою, без позорных эмоций, какие я допустил в самом начале схватки. Сейчас главное: не допустить, чтобы наших коней увели и скарб разграбили.
Угнать коней было непросто: дорога ведь перегорожена, а мчаться по лесу вскачь — невозможно: шею сломаешь. Это можно делать лишь возле жилья, где леса разрежены вырубкой и потравой молодняка домашней скотиной. Ну, по крайне мере, не таким пентюхам, как эти, по лесам на конях гонять. Вот и стояли наши лошадки, не убегали, примотанные за поводья к деревьям.
Так, теперь нужно не дать утащить наши дорожные сумки. Убийство здоровяка произвело впечатление: мужички придвинулись поближе к вояке с мечом. Решили толпой отбиться, а нападать уже не торопились. Трое осталось всего. Топор, меч и булава самодельная. Ерунда.
Я вздохнул поглубже и завертелся волчком, выписывая мечом восьмёрки. Группа сразу распалась: разбойники строй удержать не сумели. Распоротый живот, разрубленное кончиком меча горло, а последнего, бывшего наёмника, я просто перефехтовал и проткнул насквозь вместе с кожаным доспехом, под медную бляху на груди.
Шмякнулось последнее тело, откатился шлем с головы убитого.
Я подошёл к козлобородому и безжалостно вырвал из его паха стилет Ведит, который она загнала от души, по самую рукоять. «Женское» оружие сработало как надо. Разбойник заорал, потом завыл тонко, опять зажимая рану, повторяя время от времени «С-с-с-сука! С-с-с-сука!» и больше ничего другого. Он побледнел от кровопотери и обессилел. Я нарочно не стал его добивать: пусть помучается напоследок.
Мужик с распоротым животом сидел, прислонившись к дереву, удерживая кишки перепачканными кровью руками и тихо плакал. Я ткнул его мечом в сердце — его голова склонилась на плечо, а из уголка губ потекла тёмная струйка на грудь.
Чтобы козлобородый не мешал мне слушать, мне пришлось-таки его добить.
Тишина. Полная, тоскливая тишина. Неужели девчонка убежала в самую глубь леса, чтобы повторить свои похождения по чащобам???
Я — один. Опять один. Совсем один, на позабытой богом дороге, где путник — такая редкость, что разбойники совсем отощали.
Фыркнула Чалка. Да, конечно, я знаю, что ты меня не бросишь, а вот я тебя после этой войны — продам. Мне ведь больше лошадь будет не нужна. И не поговоришь с ней, не поругаешься.
Сердце сдавила тоска, хоть волком вой. Чтобы отвлечься от навалившейся пустоты, я побрёл собирать наши распотрошённые сумки.
Сапоги мои оказались на том мужике, которого я же и оглушил кулаком в челюсть: он так и валялся рядом с тем местом, где они с товарищем меня держали за руки, — широко раскинувшись, задрав бороду лопатой в небо. Я мстительно отрубил ему дурную голову, так ударив по открытому горлу, что она покатилась шустрым мячиком, а меч застрял в земле.
Так, белобрысый, стало быть, сбежал. И ещё один головорез гоняется за девчонкой. Где он, этот убежавший? Запросто может из-за дерева пустить стрелу в спину.
Я прошёлся по ближайшим зарослям — никого не видно и не слышно. Нашёл лежавший лук и рядом несколько стрел. Явно крестьянская работа, с таким на настоящую войну идти — только позориться. Но стрелял в меня лучник явно умеючи — в голову целил, одежду мою хотел сохранить непопорченной, и ведь точно целил. Не научи нас полковник стрелы мечом отбивать — хана была бы. Потом оружие своё отложил и на делёж кинулся… Я разрубил тетеву, хлопнувшую, как струна, несколько раз. Кто ж стрелял в меня — белобрысый или другой кто?
Ладно, хождение босиком по лесу мне надоело. Никто не рвался сразиться со мной. Если кто-то и придёт — я всё равно услышу его издали: не могут такие сиволапые ходить по лесам бесшумно.
Я стянул свои сапоги с убитого. Сел, не спеша намотал отброшенные разбойниками портянки, обулся. Свой мешочек-кошель я ношу под доспехом, где для него есть карман, поэтому отобрать его не успели. Но я, конечно, обыскал все трупы и добавил себе ещё несколько монет.
Нашёл свой пояс, нож и ножны. Поднял и повесил щит снова на заднюю луку седла присмиревшего Лешего. Уложил обратно вещи и в свою сумку, и в сумку Ведит, связал их вместе, перекинул через седло Чалки.
Время шло.
У разбойников не было против меня никаких шансов. Девчонка рано или поздно всё равно отвлекла бы их, — хотя бы тем, что они начали бы её заваливать, очередь устанавливать. Удержать меня, несвязанного, таким простакам невозможно, а они меня не связывали, чтобы сначала обыскать и раздеть, а уж потом — убить. Полковник научил нас разным хитрым приёмам; в каждую военную компанию я воевал за его страну и нанимался в «ночные совы», так что виделись мы с ним часто. С таким опытом, от него полученным, я перебил бы и десяток неуклюжих мужиков, но сегодня же требовалось главное — не дать козлобородому достать Ведит ножиком, что задачу усложняло сильно, но не безнадёжно. Ведь над лежачей девчонкой он бы с ножом у горла не стоял, не так ли?
Но строптивая Ведит не стала дожидаться, когда её повалят…
Время шло, а солнце — садилось. Я примерил в руке бандитский нож и метнул его в дерево. Он вонзился, рукоять завибрировала. Баланс — нормальный, в хозяйстве пригодится. Я выдернул нож и начал отвязывать лошадей.
— Эй, солдат, а ты никого не позабыл?
— А я уж обрадовался, что никого спасать больше не надо, — ответил я равнодушно, не оглядываясь.
— Ага, от вас, мужиков, дождёшься помощи. Всё самой нужно делать.
С души как камень свалился. Я читал в детстве такую фразу в книжках, но только сейчас понял, какие такие в душе тяжёлые камни иной раз ворочаются.
Я чувствовал, что девчонка вся взвинчена и вот-вот сорвётся. Сейчас её злить не надо, точно говорю. Ведит устало тащилась ко мне через дорогу, покачиваясь. Я достал флягу, открыл, протянул ей. Девушка жадно присосалась к горлышку, осушив её почти всю, немного пришла в себя.
— Ты… как ты тут?
— Нормально. Ерунда. Мужичьё дурное, я таких ещё столько же уложу. Поклажа цела.
Что я говорю? Я обязан был ей сказать, что без неё чуть от тоски не сдох, за пару-то часов. Мне нужно было ей обещать, что в следующий раз я наплюю на всё барахло, на коней, на деньги и еду, но буду защищать её до последнего вздоха, именно её. Но тогда я был косноязычен и не мог подобрать правильные слова, а городить чепуху — боялся, как-то стыдно казалось, что ли… Господи, ну почему мы в молодости стыдимся острых чувств? — ведь в старости они к нам и не приходят.
— Мне так страшно было… — сказала Ведит, совсем как ребёнок.
— Он… тебя не догнал? — что за дурацкий вопрос я задал: не может простой мужик догнать её в лесу, нипочём не сможет. Но сердце почему-то так и сжимается.
