— Косой, Лапоть — найдите дверь и тащите её сюда! — приказал наш командир. — Бегом!
Сражение закончилось, поэтому почти все переключились на главную цель налёта. Вскоре притащили дверь, положили её одним концом на карниз отдушины, а другой прижали к низу трубы. Я приподнял чугунную заслонку — из трубы хлынула вонючая жижа, потекла по подставленной двери в подвал. Оставалось только прикинуть, чтобы содержимое ассенизационной бочки распределить по всем окошкам примерно поровну.
Пока мы впятером занимались сливом, остальные «совы» кинулись грабить кухню. Ещё бы: столько дней жить на сухомятке, а тут такие разносолы. Один из них, хохоча, выволок во двор кадушку с опарой и принялся забрасывать в подвал куски дрожжевого теста, уверяя, что так оно будет даже лучше…
Кто-то из божегорцев запалил-таки сигнальный огонь в высокой башне, и изо всех её верхних окон повалил белёсый дым, хорошо видный на синеющем небе. Мы опустошили бочку и поскакали прочь, кто на своих лошадях, а остальные — на тех, которых захватили в замке. Вскоре мы объединились с нашими бойцами, оставшимися с конями, выводя их к замку через лес, и прямо ночью, переодевшись наёмниками на службе у Божегории, рысью помчались по дороге в сторону границы, рискуя сломать в темноте шею на плохо видимой дороге.
Да, было времечко… Есть, что вспомнить и рассказать. Девушка слушала, затаив дыхание, и даже не язвила.
…Кудрявый потом пропал без вести, через несколько лет. Удирали мы как-то раз от погони, ушли, огляделись, — а его среди нас-то и нет. И никогда больше он наниматься в «ночные совы» не приходил.
Навстречу нам с Ведит, наконец-то, попались путники, на телеге. Невысокий мужичок, не из бедняков (лапти сплетены не из верёвок, а из полосок кожи), беспокойно озираясь, окликнул нас, сорвав с головы картуз:
— Здравы будьте, добрые люди! А, говорят, разбойнички тут озоруют, где-то на этой дороге? Ничего такого не видали, не слыхали?
То, что разбойниками можем быть мы сами, ему в голову никак не пришло. И едем мы спокойно, и Ведит, как её ни уродуй, никак на головореза не похожа.
— Нет, отец, — громко ответил я. — Никто нам ничего не говорил, спокойно тут. Никого не видели. Но топор-то держи под рукой, мало ли…
Ведит бросила на меня быстрый взгляд, но сразу же отвернулась.
— А уж это завсегда! — гордо сказал мужик и похлопал справа от себя. — И сын мой за себя постоять смогет! А то! Нынче никак без этого…
Здоровенный детина на телеге туповато оскалился. Хм, два недобитых бандита этим путникам явно не страшны, — всё обойдётся. Женщина, ехавшая с ними, только вздохнула и наложила на себя треугольник-знак Пресветлого: лоб, правое плечо, левое плечо. Небо, земля, вода — стихия для всего живого.
Заехали в очередную деревню, Ротанни. Нихелия воюет многие годы, и я выучил названия почти всех её населённых пунктов, так как бывать приходилось почти везде. Но только в тот день я как будто глядел на неё другими глазами…
Я, конечно, видел, что год от года в деревнях становится всё больше брошенных домов, покосившихся заборов, а в городах — всё больше нищих, просящих подаяние. Всё больше и больше калек: то рук не хватает, то — ног, то хромает человек. Я, разумеется, понимал, что это — следствие постоянных войн, и что мои товарищи, ушедшие с войны из-за тяжёлого ранения, скорее всего, пополнят ряды этих убогих, клянчащих подаяние, которое будут пропивать по-чёрному. Понимал, но никогда больше своих раненых товарищей не встречал, и совесть моя спала крепко. И если погибал кто из моих знакомых сослуживцев — что ж, на то воля Пресветлого: все мы у него будем. Я был пока живой, не инвалид, в милостыне не нуждался, а как там живут другие — да наплевать, они сами о себе должны заботиться. Постоянные войны давали мне постоянные доходы, тогда как другие от войн нищали, беднели, но я их не жалел: каждый выживает, как может.
А вот этот случай с нападением на нас в лесу — он меня как будто встряхнул. Я мог потерять очередного знакомого (знакомую) — вроде бы ничего особенного. В первый раз, что ли? Но почему-то напал тогда на меня страх, муторный страх из-за того, что я вот больше никогда не увижу эту неровную причёску ёжиком, угловатую фигурку, которая то спорит, то язвит, то капризничает, т. е. вроде бы только жить мешает спокойно, и от которой лучше бы избавиться. Я тогда понял: мы не можем жить сами по себе, нам обязательно нужно, чтобы где-то рядом жила родственная душа, которой не всё равно, жив ты или прикончили тебя где-то. И чтобы ради тебя ходил бы по этой земле кто-то такой, чтоб тебе сама мысль о его смерти казалась бы непереносима.
И смотрел я на эту Ротанни совсем другими глазами. Опустели многие дома: наверное, хозяин погиб на войне или не смог удержать хозяйство под тяжестью налогов — ушёл в разбойники, а его семья — подаяние просить. Только раньше я не осознавал, что опустевшие дома — это не только следствие потери доходов, но и горе, горечь потери близкого человека. А ещё я понял, что стал уязвимым: если Ведит исчезнет из моей жизни, то как я потом буду жить: просто есть, пить, спать, воевать, получать за это деньги и тратить их в кабаках — на еду и питьё??? Но, чёрт побери, у меня не появлялось досады из-за этой возникшей уязвимости, и это даже меня не тревожило!
Мы тут совсем не задержались. Деревенька вконец отощала, и ловить нам здесь было нечего. Мы с Ведит выпили по кружке вчерашнего молока, съели по краюхе свежего, пахнущего дымком хлеба, уплетая за обе щёки — и по коням. Седовласый хозяин кряхтел, вздыхал тяжко, то и дело искоса на меня посматривая, а под конец, когда мы уже коней отвязывали — не утерпел и спросил:
— Слышь, паря… А ты у нас часом не бывал, годика эдак три назад?
— Не, отец. Я тут впервой, — соврал я, не моргнув глазом. — Прощевайте!
Когда мы уже выезжали с гостеприимного двора за ворота, наткнулись на улице на какую-то бабу, согнувшуюся под тяжестью коромысла. Едва гляну на меня, она уронила полные вёдра и вскрикнула так, что у меня уши заложило:
— Ой, да что ж это деется, люди добрые?!! Да кого ж вы тут привечаете?!! Ведь это ж главный у них бандит!
Старики на завалинке вскинули на меня глаза, как по команде.
— Да держите его, держите! Не помните, что ли? — они ж тут нас грабили!
Я молча пришпорил Лешего, девушка — Чалку. За околицей оглянулся — Ротанни провожала нас нестройной кучкой мужиков с вилами и косами, задумчиво глядящими нам в след.
— Ну, и что это было, Клёст? — спросила меня Ведит, переводя дух.
— А я знаю, что ли? — я и сам ехал ошарашенный. — Вот ведь злопамятные тут какие! Подумаешь, пару рубах и портки мои ребята тут спёрли… Другим деревням доставалось гораздо круче! Мы ж ведь тут даже никого не убили!
Я оказался обескуражен: удирать на глазах девчонки от нерасторопного мужичья — это ж для настоящего воина полнейший позор. Но рубить простых крестьян в капусту — на это у меня рука ни за что бы не поднялась, — я же вам не отморозок безбашенный. Объяснять соплячке такие тонкости — я не оратор и не политик; язык у меня подвешен плохо. Да и вообще, с какого это вдруг воин что-то должен объяснять женщине??? Если удираем — значит, так надо, и нечего на меня так коситься.
