– Ну, этого мы никогда не узнаем. Вероятно, первой «живой» молекулой была рибонуклеиновая кислота – РНК. В наследство от той эпохи нам достались вирусы. Но откуда это все… Может быть, нуклеиновые кислоты образовались сами собой, в том органическом бульоне, а коацерватные капли ими только воспользовались. Случайно. Белки функционируют, нуклеиновые кислоты хранят информацию – эти взаимоотношения кажутся логичными и незыблемыми. Но все не так просто и слишком много несоответствий, чтобы можно было утверждать, что этот тандем существовал с самого начала. Откуда тогда интроны
[20], нонсенсы?
[21]
Захар молчал. Он совершенно не понимал, о чем говорит биолог. Правда, Клюгштайну, судя по всему, собеседник и не требовался. Он оседлал любимую тему, и ему было необходимо высказаться.
– Вы знаете, Захар, есть две теории появления интронов в геноме клетки. Ранняя и поздняя. Согласно ранней – интроны присутствуют в генетическом коде живых существ изначально, с момента зарождения. Да, такой подход объясняет возможное действие от обратного – лишние куски игнорируются, а «нужные», те, что могут использоваться для достижения собственных потребностей, остаются. Правда, если быть приверженцем поздней теории, интроны появились потом как способ, позволяющий генетическому коду меняться и перестраиваться. У эукариот
[22] есть даже специальные органеллы, которые вырезают не имеющие смысла куски ДНК. То есть вырезают интроны.
Ну вот, наконец хоть объяснил, что такое интроны.
– Посмотрите сюда, – позвал его Клюгштайн.
Перед ними возникло виртуальное окно, на котором стремительно носились из стороны в сторону сонмы каких-то мутноватых конгломератов. Молекулы – догадался Захар. Это была предельно увеличенная картинка откуда-то оттуда, из Клюгштайновых садов Семирамиды.
– И что же это?
– Деление одной из бацилл, колонию которых вы имели удовольствие лицезреть. Посмотрите, как все четко выверено, как все отточено. Какое совершенство.
Признаться, никакого совершенства и тем более отточености Захар не видел. Прямо перед ним в мутном вареве пространства совершенно хаотичным образом носились из конца в конец, словно обезумевшие пчелы из тысячи ульев, разношерстные молекулы. Они сталкивались, сливались, передавали друг другу атомы и целые группы, кто-то, будто заправский кровосос, прилеплялся к соседу, но, как оказывалось, лишь для того, чтобы отдать ему кусок молекулярной плоти, оторванной у пролетающего мимо соединения. Все это напоминало скорее какой-то безумный водопад, где несколько разноцветных струй перемешивались совершенно случайным образом, то и дело натыкаясь на непредвиденные преграды в виде торчащих тут и там скал. Причем даже скалы норовили появиться как бы сами собой, там, где их отродясь не бывало раньше.
– Это же форменный хаос, – прошептал завороженный кибертехник.
– Именно так! – торжественно провозгласил Клюгштайн. Его дряблый рот растянулся в лучезарной улыбке. – Безумие стохастических реакций, статистическая вероятность, и не более того! Я же вам говорил. В природе нет ничего детерминированного. Даже жизнь, кажущаяся такой четкой и продуманной, не более чем наиболее вероятный для конкретных исходных условий процесс. Однажды так произошло случайно, карта так легла, звезды в позу встали, но дальше – дальше все течет так, как наиболее вероятно. Несмотря на случайности и огрехи системы. А куда ж без них?
– И это работает? – изумился Захар. И тут же понял бессмысленность собственного вопроса.
– Разумеется. Это сработало бесчисленное множество раз и побудило, к примеру, вас задать вопрос.
– То есть вы хотите сказать, что повернись случайность другим боком, выбери этот самый стохастический процесс из великого статистического множества иные молекулы и я сказал бы что-то другое? – недоверчиво спросил Захар. – Но я же думаю о чем-то, прихожу к каким-то выводам…
– Это уже другой уровень. Но, поверьте, случайность здесь играет не меньшую роль. И потом, ваши мысли, равно как и мои, порождаются теми же самыми взаимодействиями, миллиардами и миллиардами их переплетений. Так что какое-то вероятностное начало все же имело место быть. Вы же кибертехник – не так ли создаются алгоритмы для ваших нейропроцессоров?
– Да, там тоже используются стохастические процессы. Вы правы. Но все же там присутствует логика. А здесь…
– О, здесь тоже полно логики. Много больше, чем в нейропроцессорах.
Клюгштайн машинально взмахнул травмированной рукой, и изображение резко рванулось вниз, будто камера наблюдения вспорхнула сначала в небеса, а затем вышла на орбиту, продолжая оттуда вещание. Охват изображения увеличился, вместе с ним возрос и драматизм происходящего на экране – теперь во всей своей микроскопической красе была видна часть колонии бактерий.
В пространстве виртуального окна копошилось несколько сотен полупрозрачных палочек. Картинка была почти статичной – лишь небольшое шевеление живой массы вызывало подрагивание общего плана. Но что-то там менялось. Захар присмотрелся внимательней – да, там происходило действо. Бактерии то и дело жрали друг друга. Самым натуральным образом жрали.
– Что они делают? – удивленно спросил кибертехник.
– Именно то, что вы видите. Питаются своими товарищами. Собственно, даже родственниками. Они все имеют одного общего предка. Я прекратил снабжать их едой, и они принялись пожирать друг друга. Это известный факт, это не опыт. Но посмотрите, с каким упоением они это делают.
– По-моему, – возразил Захар, – они просто жрут.
– Вы не правы. Это великая тяга к самопожертвованию. Они не просто пожирают друг друга, совсем нет. Те, кто идет на корм, практически добровольно жертвуют собой. Это запрограммировано на генетическом уровне. Когда становится нечего есть, у них запускается особый ген, кодирующий токсин. Яд. Он ядовит для всех. И для тех, кто его производит. Но в генетическом коде у этих малюток есть и противоядие. Так вот, оно производится только вместе с токсином. И, заметьте, эти гены присутствуют у всех особей. Каждый из них мог бы запустить свою фабрику по производству ядов и противоядий. Но они этого не делают.
– Почему?
– Иначе не будет никакого смысла – токсин не подействует и колония все равно погибнет.
– Нет, – Захар имел в виду совсем другое, – почему они делают именно так? Кто решает, кому жить, а кому умереть?
Клюгштайн усмехнулся.
– Вы думаете, у них есть там свое правительство?
– Вряд ли. Тоже статистическая вероятность?
– Н-нет, – запнулся биолог. – Здесь законы вероятности отчего-то не действуют. Они точно знают, будто это где-то заранее прописано, кто будет жить, а кому суждено умереть.
