Ох, уж эти швейцарцы! И не захочешь, а рассмеешься. Так замкнуты и так великодушны…
Касаясь любой белой части моего белого трамвая, пассажиры тоже белели. Спинка кресла, подлокотник, поручень над головой – неважно: тронув хоть что-нибудь, любой становился белым, будто фарфоровый памятник себе самому, но на «Сентраль» никто ничего не заметил.
Выходя из вагона следом за музыкантом, я ткнул его пальцем в плечо, будто приветствуя, а может, и ради эксперимента. В ответ он лишь оглянулся, сверкнул обсидианово-черными глазами, и мне показалось, что буйное разноцветье вышивки его серапе сделалось куда ярче прежнего, что тонкие радужные нити – малиновые, шафранные, зеленые, фиолетовые, розовые, лазурные, словно небо – засияли на фоне бурой, грубо сотканной колючей шерсти, словно драгоценные камешки. Отвернувшись, музыкант двинулся прочь, к Нидердорфу – части старого, средневекового Цюриха.
Идя через мост, навстречу ветру, глядя на белых лебедей в серых волнах Лиммата, я словно парил, летел на крыльях воспоминаний о его музыке и о безупречной чистоте квартиры. Затем я прошелся по Банхофштрассе, чтоб вновь повидать ее всю целиком впервые за долгое-долгое время, в последний раз перед тем, как расстаться с нею на годы, а может, и навсегда, и сердце исполнилось щемящей тоски.
– Ах, Цюрих, милый мой городок, я ведь тоже один из блудных твоих сыновей, – сказал я, нежно касаясь ладонью гранитных стен.
Под моим прикосновением безучастные, невозмутимые, элегантные здания побелели, как свадебные торты, со звуком сродни скрипичной мелодии, записанной на магнитофонную пленку и пущенной задом наперед. Когда же я снова увижу его таким, под низкими жемчужно-серыми тучами, гонимыми зимним холодным ветром в сторону Альп, высящихся за Цюрихзее, точно вырезанных из картона, вздымающихся к небесам круче, отвеснее любых гор на свете? Прикосновение к трамвайным рельсам превратило их в белое золото посреди широкой улицы, вымощенной сахарной глазурью. Идя этой белой улицей, я заглядывал в сверкающие витрины богатых торговцев. Драгоценности, одежда, часы, безупречные, блестящие в свете ламп – стоило лишь провести по стеклу ладонью, все это становилось белым, словно белый опал.
Блуждая по узким улочкам средневековых кварталов, я касался каждого из массивных, тяжеловесных домов, пока все вокруг не обернулось безмолвным миром из молока пополам с хлебопекарной содой, и в каждое прикосновение вкладывал слова прощания. Делать любимое дело, зная, что это – в последний раз…
Мимо церкви Святого Петра, алебастрово-белой и без моих прикосновений, мимо Фраумюнстер и через реку, к Гроссмюнстеру с его удручающе скудным (словно огромной высоты пустой склад снизу доверху из белого мрамора) интерьером, а после – назад, вновь через реку по бумажному мосту… Окинув взглядом серый Лиммат, я обнаружил, что большая часть Цюриха белым-бела.
Выйдя к берегу озера на Бюрклиплац, я коснулся ступеней, ведущих к воде, и крохотный изысканный сквер с лодочными причалами вмиг засверкал белизной, словно вырезанный из бруска мыла. Прекрасная статуя Ганимеда с орлом казалась отлитой из белой керамики, распростертые руки Ганимеда обнимали весь мир – и кипучее серое небо, и бурную серую воду, где все ускользает прочь так быстро, что не удержать, не дотронуться, не оставить себе. Неужели же нам ничего, совсем ничего не сохранить? Все эти годы мы жили здесь, в радости, а теперь все вокруг стало белым, чистым, недвижным, обращенное в мрамор одним моим прикосновением… Охваченный безграничным, невыразимым восторгом, я спустился по белой бетонной дорожке к плещущимся внизу волнам, присел над водой, коснулся ее, и раскинувшееся передо мной озеро утихло, побелело, словно превратившись в исполинский чан белого шоколада, а вдали, над его неподвижной гладью, высились великолепные белые Альпы, а мчавшиеся по небу тучи искрились, мерцая, как стекловолокно. Оглядевшись, я увидел, что преображение города завершено: вокруг, куда ни взгляни, простирался недвижный, безмолвный Цюрих из снега и белого мрамора, из белого шоколада и белой керамики, из молока, соли, сливок…
И только откуда-то издали, с одной из замерших улиц, по-прежнему доносился знакомый гнусавый звон.
Винланд, страна мечты
Перевод Д. Старкова
Аннотация
Солнце над Л’Анс-о-Медоуз клонилось к закату. Воды бухты были спокойны, болотистый берег укрыла тень. Два невысоких мыса, точно пара рук, тянулись вдаль, к гряде столь же плоских прибрежных островков, а дальше, за островками, озаренный последними лучами заходящего солнца, каменным караваем высился посреди моря остров размером побольше. Невдалеке негромко журчал ручеек, пробивавшийся сквозь прибрежную топь. Над топью, вдоль узкой, поросшей травой террасы виднелась череда холмиков – все, что осталось от земляных стен. Рядом имелись три или четыре постройки – землянки, крытые дерном, а за постройками пестрела россыпь палаток.
Археологи, аспиранты, рабочие-волонтеры и гости поднялись на скальный карниз, нависший над остатками древнего поселения. Здесь одни принялись разводить в кольце закопченных камней огонь, другие начали выгружать из сумок провизию и упаковки пива. На горизонте, за водами бухты, темнела громада Лабрадора. Растопка занялась, и в вечерних сумерках желтой искоркой вспыхнул костер.
Хот-доги и пиво у костра возле моря… однако компания на холме вела себя необычайно тихо. Разговаривая вполголоса, все то и дело поглядывали вниз, на раскоп. Внизу глава экспедиции – сухопарый, высокого роста, слегка за пятьдесят – водил по раскопу почетную гостью. Почетную гостью экскурсия, похоже, нисколько не радовала.
Введение
Глава экспедиции, профессор археологии из университета Макгилла, взирал на почетную гостью, точно на агрессивного второкурсника.
Почетная гостья, министр культуры Канады, с ходу осыпала его градом вопросов. Наглядности ради профессор повел ее по раскопу: пусть полюбуется на кузницу, и на зольную яму, и на небольшую кучу хозяйственных отбросов у здания E собственными глазами. Новые траншеи, пересекавшие холмики и углубления, безукоризненно ровные квадраты черного торфа на фоне зеленой травы наверняка не говорили министру о сделанном археологами открытии ничего, однако она настояла на личном визите и вопросы задавала строго по существу, хотя ответы на них с тем же успехом могла получить, не покидая Оттавы.
– Да, – отвечал профессор, – топливом для плавильной печи служил древесный уголь, температура горения достигала примерно тысячи двухсот градусов Цельсия, процесс представлял собой прямую, внедоменную переработку болотной руды, производительность – около килограмма железа на пять килограммов шлака. Все, как обычно, как во всех прочих кузницах древней Скандинавии… вот только точный спектроскопический анализ переплавлявшихся здесь лимонитов показал, что эта болотная руда добыта в северной части провинции Квебек, невдалеке от Шикутими. Таким образом, скандинавские первопроходцы, якобы плавившие железо на берегу Л’Анс-о-Медоуз, добыть ее не могли.
Та же картина складывалась и с бытовыми отбросами. Ржавчина в торфе мигрирует с определенной, известной скоростью. Судя по ней, множество железных заклепок, обнаруженных в мусорной куче, пролежали под торфом всего сто сорок лет (плюс-минус пятьдесят).
