И, разумеется, Фуртвенглера в оркестре любили. Литаврщик, не задумываясь, отдал бы за него жизнь, и был в этом вовсе не одинок. А на концертах его туманная манера дирижировать вынуждала их следовать за ним в тот самый таинственный иной мир, изо всех сил стараясь перенести этот мир назад, в зал. Партия литавр во второй части отводила литаврщику множество крохотных соло, повторяющих ее синкопированную тему, ужасающе мерную, ровную, словно дикое буйство финала Пятой, каким-то образом втиснутое в рамки вала механического пианино, слепая энергия, не знающая ни покоя, ни сострадания. Снова литавры загремели артиллерийским огнем, и даже бомбардировщики пронеслись по небу над городом. Услышав это, Фуртвенглер мрачно кивнул. Ради сегодняшнего концерта его выдернули из Вены. В преддверии очередного дня рождения Гитлера он, как всегда, уехал туда: ведь из Вены не выехать без разрешения венского гауляйтера, а фон Ширах, ненавидевший Гитлера, в разрешении вполне мог отказать, так что лучшего убежища и не придумаешь. Увы, по слухам, Геббельс, телефонировав фон Шираху, пригрозил ему такими карами, что Фуртвенглера немедля отослали назад, и вот все они здесь, среди полотнищ со свастикой, играют концерт в честь дня рождения фюрера – под запись, под объективами кинокамер, чтобы их выступление увидел весь мир, чтобы оно сохранилось навеки. Все старания маэстро уклониться от выступления пошли прахом, и сейчас тело его словно сковало льдом, палочка конвульсивно плясала в воздухе, отрешенное, однако исполненное муки лицо раз за разом искажалось в гримасе гнева. Всем видом своим, каждым жестом, он давал музыкантам понять: дело швах, катастрофа, враг победил. В будущем люди услышат грамзапись, увидят фильм и осудят их, не поймут. Только исключительная, выдающаяся игра оркестра может заставить их призадуматься, прийти в замешательство, вспомнить о преступлениях собственных стран, вспомнить, как сами они отворачивались в сторону, надеясь, что скверные времена кончатся сами собой, вспомнить, как им самим не хватило храбрости сказать «нет». Может статься, тогда люди услышат, почувствуют, каково это – когда скверные времена не проходят, когда верх берут преступники и убийцы, а ты ничего не можешь с этим поделать. Что б ты ни сделал – не спасет, не поможет. «А если они вообразят, будто поступили бы на нашем месте иначе, – с внезапной силой (форте!) ударив в литавры, подумал он, – вранье это будет! Вранье!»
Но нет, услышав их, люди все поймут, непременно поймут, а раз так, остается одно: играть как одержимым, вжиться в Бетховена, бросить его творение в морды мучителям, спрятаться внутри музыки, словно за крепостными стенами, и оттуда бросить нацистам вызов. Судя по первым двум частям, это понимал весь оркестр, не считая предателей: все до единого играли с невиданной яростью – никогда еще так безжалостно не шпорили они старых боевых коней! Напрягая все жилы, молотя палочками, точно парой дубинок, литаврщик отстучал финальные ноты скерцо с такой силой, что мембрана барабана «ре» лопнула поперек, от края до края.
Часть третья: Adagio Molto e Cantabile
[100]Будь все как всегда, в начале третьей части литаврщик отдохнул бы, сидя на табурете, около восьми минут, а после ему предстояли еще передышки: далее он больше отдыхал, чем играл. Отдыхая, он слушал бы нежное пение струн и вспоминал свою жизнь – по порядку, будто перебирая четки: вначале мать, затем отца, затем детство и юность, и, наконец, музыку.
Однако на сей раз ему пришлось усесться на пол за чашами барабанов, как можно тише вытащить из футляра запасную мембрану, ослабить винты, снять обруч, удерживающий лопнувшую, натянуть новую, и при всем при том не опоздать к моменту вступления. Возможно, начало партии литавр в третьей части, в адажио, удастся сыграть на остальных барабанах и продолжить ремонт до следующего вступления. Чтоб пересечь это длиннейшее из адажио от края до края, маэстро потребуется почти двадцать минут. В самом худшем случае, к финалу он уж точно будет готов, однако лучше все сделать, как подобает, и литаврщик, изо всех сил стараясь соблюсти тишину и остаться невидимым для зала, поспешил взяться за дело. Юрген из группы ударных, заметив случившуюся беду, пополз к нему на помощь.
– Гюнтер, ты что натворил? – шепнул он литаврщику на ухо.
– Брось болтать, помоги лучше, – шепнул литаврщик в ответ.
Усевшись на пол, оба потянулись к ободу у краев медной чаши. За работой литаврщик продолжал вслушиваться в музыку. Адажио… одна из любимых его частей! Многие, он замечал, склонны недооценивать адажио из Девятой – по крайней мере в сравнении с прочими тремя частями, столь монументальными каждая на свой лад, однако это ошибка: адажио – тоже настоящее чудо. Мало этого, если уж какую-нибудь из четырех частей Девятой симфонии счесть не столь поразительной, как остальные, то скорее вторую, хотя кому-кому, а литаврщику совсем не пристало так говорить. На самом деле лучше всего просто слушать и принимать музыку такой, какова она есть: вся симфония великолепна, а адажио – воистину благословение Божье.
Обычно Фуртвенглер вел его, точно сироп лил, а в этот вечер с самого начала задал оркестру невиданно медленный темп. Величавая мелодия неспешно текла сквозь череду вариаций, с каждым разом все более затейливых, богатством оттенков напоминающих произведения Брюкнера. Попросту выражаясь, прекрасная песнь… Воодушевленный, литаврщик твердой рукой ослабил винты, не обращая внимания на тревогу во взгляде, устремленном на него снизу вверх, из медной чаши.
Но вот кое-что изменилось: песнь прервала вторая тема, недолгое, словно донесшееся из дальней дали пение труб. Возможно, то был сигнал, призыв возвращаться в город, но обращен он был совсем к другим, и песнь возобновилась, понесла слушателей вниз по течению, прочь. Навевающий дрему темп Фуртвенглера не утратил ни грана изящества, ни грана подтекста: мелодия плыла вперед так, что всякий чувствовал под ее безмятежной поверхностью иные, глубинные токи. Сомнений быть не могло: именно к ним и прислушивается маэстро там, в собственном мире; именно этим глубинным течениям следуют струнные повсюду вокруг.
Сменить мембрану, соблюдая полную тишину, – дело из разряда невыполнимых. Ослабленный обруч с металлическим лязгом задел край нотного пульта. Звукооператор маэстро, Фридрих Шнапп, выглянул из кабинки, повернул голову вбок. Разумеется, он все слышал. Увидев, что происходит, Шнапп ожег возмутителей спокойствия яростным взглядом, покосился на свои пульты, вновь устремил взгляд на них. Ему, как всегда, отчаянно хотелось закурить, однако ни фюрер, ни маэстро курения не одобряли, а значит, не видать ему вожделенной сигареты, пока концерт не подойдет к концу. Тоскуя по доброй затяжке, Шнапп закусил ус, а Гюнтер с Юргеном натянули новую мембрану на барабан, прижали обручем и, передвигаясь по кругу, один напротив другого, принялись аккуратно, по пол-оборота, затягивать винты. Увы, настраивать новую мембрану придется по ходу дела, во время собственной партии, хотя до ее начала вполне можно рискнуть, простучать ее sotto voce
[101]. Раз или два, когда к тому призывала мелодия, он такое уже проделывал. Услышав эти тихие, почти незаметные дополнения к партитуре, маэстро склонял набок голову, будто раздумывая, позволительно ли подобное, а после не раз велел литаврщику повторить прегрешение, едва заметно покачивая кончиком палочки, словно бы говоря: если уж, дескать, тебе хватает на это храбрости, я в принципе не возражаю, пожалуйста, но не иначе, как по указанию дирижера. Стало быть, в эту позорную Вальпургиеву ночь можно настроить литавру таким же образом, и маэстро наверняка все поймет… или не поймет, но в этом случае литаврщик все объяснит ему позже.
