Казалось бы, он целиком сосредоточился на кропотливой безмолвной работе, однако мысли его, как обычно, обратились к «четкам»: очевидно, мелодия подталкивала память в нужную сторону, что бы ни произошло. Так вот, мать. Как он по ней тосковал! Как усердно она работала… Всю жизнь пекшая хлеб, мать и сына растила в пекарне, пока муженек в отъезде или в барах торчит. Усердный труд с утра до ночи до сих пор оставался в памяти ее главной чертой. Еще мальчишкой он поражался ее трудолюбию и даже сейчас вспоминал о матери с благоговейным восторгом. Так много, так тяжело не работал никто из его знакомых. Ну, а теперь… теперь мать уж двадцать восемь лет, как мертва.
Затем отец, отчаянный, бесшабашный отец, слишком старый даже для первой войны, однако же посейчас служащий автомехаником при грузовиках на Восточном фронте. Недавно, приехав в Берлин на побывку, он пригласил сына выпить и весь вечер потчевал множеством рассказов о том, что такое служба механика, сопровождающего автоколонны числом до полусотни машин, когда весь текущий ремонт на тебе да парне по имени Маттиас из инженерно-дорожной роты.
– Каждый рейс, мать его так, целая «Илиада» с «Одиссеей» в придачу, дороги разбиты, грязи везде – по самые оси, а в последний раз Маттиаса с нами не было, а грузовики то и дело с дороги соскальзывают, вязнут в кюветах, складываются пополам, что твой нож перочинный, а мы подъезжаем, выходим, и все на меня смотрят, помощи ждут! А я гляжу на весь этот бардак и думаю: «Маттиас, братишка, отзовись, выручай, подскажи, как бы ты разбирался со всей этой мешаниной»… и, клянусь тебе, Гюнтер, перед богом клянусь, матушкой твоей клянусь: Маттиас отзывался! Отзывался, а я остальным его указания пересказывал, распоряжался, хотя сам во всем этом – ни сном ни духом! Это Маттиас вот здесь, в черепушке моей, появлялся: командует через меня – и, глядишь, дело в шляпе. Вытащим из канавы машины, затор ликвидируем да катим дальше. Я тебе так скажу: мы все друг у друга вроде как в головах сидим. И говорить друг с другом мысленно можем, прислушаешься – услышишь.
– Знаю, – ответил литаврщик. – У нас, когда выступаем, точно так же.
Однако отец явно понимал все это буквально. Ну, не смешно ли: судьба русской кампании – другими словами, самой войны, покоится на плечах шестидесятилетнего автомеханика с потусторонними голосами в голове!
Тем временем Фуртвенглер плыл, плыл вперед. Действительно, адажио он вел медленнее обычного – несомненно, в укор Геббельсу и его шайке. «Вы собрались здесь ради огня и великолепия других частей, – слышалось во взятом Фуртвенглером темпе, – но я торопиться в угоду вам не намерен. Сейчас вы – пленники, взятые в плен Бетховеном, а омывающая зал музыка – тот самый, отнятый у нас вами мир. Та самая поляна в лесу, та самая дочиста вымытая улица на заре воскресного утра. Тот самый медленный ток времени, часы безлюдья, часы тихих раздумий. То самое, чего мы теперь лишены из-за вашей злобы и глупости. Слушайте же и запоминайте, запоминайте, если сумеете. Если хоть что-нибудь слышите и понимаете».
Главная тема весьма походила на гимн, и оркестр, разумеется, исполнял ее соответственно. Оркестр пел, пел моление Господу, однако моления, которые поешь, когда тебе всего двадцать три и ты только-только нанят контрабасистом в Берлинскую Филармонию, совсем не похожи на те, что бормочешь себе под нос в метро, под рык «Ланкастеров» наверху. Именно это, последнее, музыканты и пели сейчас с укором и с сожалением, слагавшимися в некую глубочайшую тоску по прежнему миру – по прежнему миру, утраченному безвозвратно.
Подчеркнутые, акцентированные щипки струн контрабасов послужили великолепным прикрытием, позволившим легонько обстучать барабан «ре» вокруг обода и проверить настройку. В целом слегка резковато, однако вполне, вполне. Взять педаль вовремя, и все будет в порядке.
Тут дело дошло до точно таких же легких ударов, предусмотренных партитурой. Как же Бетховен любил биение пульса! Ни одному из композиторов до него и лишь немногим после приходило на ум таким образом использовать литавры!
Шнапп по-прежнему яростно таращился на них из кабинки. Определенно, меняя мембрану, они нашумели, однако публика тоже время от времени взрывалась недолгими приступами неудержимого кашля, так что, на взгляд литаврщика, ничего особенно страшного не произошло. Сейчас ему следовало сосредоточиться на своей партии, легких ударах в такт общей мелодии. Когда еще ему доведется так петь? Когда еще доведется услышать такую нежную, мирную музыку?
Но вот и оно, легкое «банг»: финал близок. Здесь мелодия, как указывала сама кода, особенно замедляла темп, однако литаврщику по-прежнему надлежало мягко, негромко вторить ей. Вот и те самые веские, глухие удары, возвещающие завершение, но третьей части еще не конец (тут Бетховен вновь решил пошутить) … а вот теперь – да. Третья часть сыграна.
Часть четвертая: Presto
[102]. Ода «К радости»
Первый же выстрел финальной части симфонии вновь поверг зал в буйство первой и второй частей. Огромные медные чаши литавр приняли в этом самое живое участие, вмиг отшвырнув слушателей назад, к настоящему и к войне. Краткие, отрывочные напоминания о трех первых частях промелькнули одно за другим, но каждое, в свою очередь, неизбежно преображалось в войну. Битва гремела, кружилась водоворотом, тянущим всех ко дну. Да, все эти новые мрачные проявления охвативших мир бурь вскоре прервет человеческий голос, резкий, грубый мужской крик, но до тех пор над всем вокруг будет властвовать непроглядная тьма.
И – вот она, прославленная тема, сырой материал, с которым оркестру предстоит бороться следующие полчаса, входит в мир, словно некое новое ощущение в желудке, простым шепотком контрабасов. Очень любивший именно это самое пианиссимо, маэстро, как обычно, приурочил выход на сцену хора к нему, дабы негромкое покашливание певцов и неизбежный скрип досок подиумов под их подошвами звучало почти так же громко, как контрабасы. Конечно, Шнапп снова скроил зверскую рожу, однако маэстро все это нравилось. «Главная тема, – говорил он, – должна являться, будто призрак».
Итак, хор Бруно Киттеля как можно тише вышел на сцену, встал по местам, а в это время (довольно, надо сказать, продолжительное) великую мелодию подхватили струнные, пробудили к жизни ее основной напев, вознесли его к гребню волны, разбившейся о медь духовых. Вокруг литаврщика и за его спиной собралась огромная толпа, шеренги певцов и певиц на ступенях подиумов. По правую руку выстроилась добрая сотня певиц в белых блузах, с безукоризненными прическами. Казалось, литаврщик чувствует их присутствие всей кожей; запах шампуней и пота напоминал аромат хлеба, вынутого из печи. В эту минуту оркестром сделался весь немецкий народ.
Квартет солистов встал вместе, внизу, справа от Фуртвенглера. «О друзья, не эти звуки!» – проревел бас, положив начало грандиозной, хаотической мешанине вокала и музыки, в тот же миг захлестнувшей сцену от края до края. Столкнувшись, ноты высекали одна из другой новые смыслы: «Нечто лучшее должно существовать, непременно должно, обязательно, – словно бы говорили они, – а иначе мы создадим нечто лучшее из ничего», – так понимал их литаврщик, и строки стихов нередко совпадали с его догадками. К голосу баса, повторяя те же самые строки, присоединился весь хор – прекрасное начало буйной скачки вперед, к величественному финалу!
