Пройдя 15—16 верст, мы пришли в село Ильинка. Опять допрос, опять осмотр и обыск, опять ругань. В моей кожаной крутке отыскали зашитую тысячерублевую бумажку, отобрали часы, кошелек; оставили на брата по одному рублю «на папиросы». «Все равно вам деньги могут пригодиться только до Степной, а там. вам уже будет безразлично, будут ли у вас деньги или нет». Чувствовалось, что они были правы!
Продержав нас в Ильинке часа два, погнали дальше. Измучились мы изрядно. Подходя уже вечером в полной темноте к хутору, бывшему в верстах семи от Степной, мы взмолились перед конвойными, прося дать нам отдохнуть и дальше, до Степной, отправить на подводах. Я заявил категорически, что дальше идти не могу.
Конвойные оказались порядочными людьми и решили исполнить нашу просьбу. Забыл сказать, что, отправляя нас из Глебовки, председатель местного комитета дал конвойным следующий наказ: «Если кто-либо из этой с. пристанет по дороге, то пристрелить». Это напутствие нам в пути неоднократно приходило на ум и подбадривало наш шаг!
Хутор оказался латышский. Хозяин хаты даже не позволил нам сесть к столу, а нам был указан угол хаты, где мы и растянулись на грязном полу.
Часа в четыре нас подняли и уже на подводах повезли дальше. Подъезжая к Степной, еще при луне, мы встретили группу всадников человек в 30, как оказалось, приезжавших из Гуляй-Борисова за оружием.
Узнав, что везут арестованных, они потребовали, чтобы нас ссадили и дали им попробовать полученные ими винтовки. На крики «Слезай с повозки!» мы не реагировали. Всадники стали снимать и заряжать винтовки, крича, что расстреляют нас и так. Только благодаря решительному отпору со стороны наших конвойных нас пропустили.
При въезде в селение у станции нам показали кирпичный завод и пояснили: «Вот здесь около ямы вас расстреляют часа через два».
На станцию мы приехали до рассвета, но о нашем прибытии стало сейчас же известно, и зал 1-го класса, куда нас провели, быстро наполнился «товарищами».
Чувствовалось, что только чудо может спасти нас. Кругом были звери, которые требовали крови и не хотели дожидаться суда над нами. Требовали, чтобы нас сейчас же передали им. Пришедший «начальник сводного отряда на Степной», он же председатель военно-революционного суда, едва уговорил толпу допустить сначала суд. «Не беспокойтесь, вряд ли оправдаем, и вы свое получите».
Собрался суд: председатель – начальник сводного отряда на ст. Степная. Члены: какой-то еврей, затем комиссар станции (как потом оказалось, сын содержателя местного трактира, бывший фельдфебель) и какой-то солдат.
Начали с нас. Допрашивали и вместе, и отдельно. После довольно продолжительного судьбища признали, что документы наши в полном порядке, что мы к армии Корнилова не принадлежим и что мы едем по своим личным делам. Больше всего ко мне приставал еврейчик, уверяя, что видел меня в Ростове. Но прошло благополучно, и мои спокойные и твердые ответы, по-видимому, его убедили, что он ошибается.
Когда нас вывели из дамской комнаты, где происходил суд, и водворили обратно в зал 1-го класса, объявив толпе, что мы невиновны и оправданы, последовал взрыв возмущения и требование нас все же расстрелять.
Спасли нас начальник сводного отряда и какой-то латыш, назвавший себя командиром латышского эскадрона. Им стоило больших трудов нас отстоять; особенно помог латыш. Мое впечатление, что оба они были офицеры.
Но главное, что нас спасло, – это присутствие двух разведчиков Добровольческой армии. Ясно было, что их участь решена. Особенное негодование вызывал против себя юноша – сын местного хуторянина. Суд над ними был только для проформы. Через несколько минут их передали во власть толпы. Бедных юношей поволокли, избивая по дороге. Мы услышали несколько выстрелов, и немного погодя вернулись палачи, деля между собой одежду и обувь убитых.
Было уже светло. Утомленный от всего пережитого, я мрачно стоял у стены комнаты, в которой почти никого, кроме нас, не оставалось. Желая сесть и двинувшись от стены, я почувствовал, что что-то прилипло к моим ногам. Посмотрев, я увидел тряпку, всю пропитанную кровью.
Один из бывших в комнате солдат, заметив мое брезгливое движение, поспешил дать нам объяснение. Оказалось, что накануне сюда было приведено пять человек, и все были приговорены к расстрелу. Когда их повели, то один из них отказался идти и был тут же в комнате убит ударами штыков и прикладов.
– Вот это и вытирали его кровь, – докончил рассказчик. Затем он еще добавил, что когда стали рассматривать вещи убитого, то в теплой шапке нашли его фотографическую карточку в форме полковника, снятого, вероятно, с женой и детьми. – Значит, убили не напрасно, – добавил солдат.
Вероятно, это был один из братьев Бородиных, которые, как потом я слышал, были убиты на ст. Степная.
День 17 февраля/3 марта мы провели на станции. Председатель суда рекомендовал нам на перрон, по возможности, не показываться, говоря, что он не ручается за своих солдат. Нас постоянно навещал латыш, уже раз спасший нас; он разгонял солдат, которых тянуло с нами расправиться.
К нам добровольно прикомандировался солдат-армянин Паносов, чуя, что можно будет получить на чай. Нам он сказал так: «Пока вы отсюда не уедете, я буду около вас и буду вас защищать, а перед отъездом вы мне дадите столько, сколько можете». Мы поблагодарили и приняли его предложение.
Этот Паносов был довольно оригинальный тип. Крупного роста, очень широкоплечий, он производил впечатление человека большой физической силы. Охранял он нас очень добросовестно, и у меня сложилось впечатление, что он к нам привязался и готов исполнить всякое поручение. Он был крайне добродушным; говоря про «буржуев», не высказывал никакой злобы, выражал удивление, что люди так озверели; говорил, что пора «начальству» навести порядок и дать возможность всем людям жить мирно.
Но в то же время, когда приводимых на ст. Степная приговаривали к расстрелу, он всегда был одним из первых, вызывавшихся привести приговор в исполнение. После расстрела он непременно приносил в дамскую комнату какую-нибудь из принадлежностей костюма расстрелянного: то сапоги или ботинки, то брюки, то шинель или пальто, то рубаху или шапку. Я его спросил, как ему не жалко расстреливать людей, которых он сам считает невиновными. «Да я и не расстреливаю», – ответил он.
Я заинтересовался, в чем дело, и он неохотно, но все же объяснил. Оказалось, что в селении около станции жила его мать, которая требовала от него, чтобы он принимал участие в расстрелах и получал на свою долю часть одежды с убитых. Паносов объяснил, что он никогда не расстреливает сам, а на его обязанности лежит только достреливать тех, кто не убит наповал, и зарывать трупы. По утрам действительно на станцию приходила отвратительная старая армянка, получала от Паносова вещи, пришедшиеся на его долю, и ругала его за то, что он не умеет выбирать лучших.
К вечеру 17 февраля/3 марта привели новых арестованных: юношу 16 лет и зажиточного казака-хуторянина. Последнего по постановлению схода (круга) соседней станицы, за то, что он богат и живет как буржуй. Сход решил требовать его расстрела, а землю и инвентарь, ему принадлежащие, разделить между собой. Бедный казак волновался, плакал, обещал отдать соседям все, что у него имеется; революционный суд на ст. Степная после долгих споров вынес, наконец, ему оправдательный вердикт.
