Эти слова Государя произвели на нас очень сильное впечатление, особенно потому, что мы сами чувствовали, что мы хотя и попали в число избранных, но что общие основания для выпуска в Генеральный штаб очень далеки от совершенства.
Впоследствии мы узнали, что в результате доклада генерала Ванновского были внесены некоторые изменения в порядок прохождения курса Академии, а всем нашим товарищам, имевшим при переходе на дополнительный курс свыше десяти баллов в среднем, была предоставлена возможность представить в Академию работы на особо заданные темы, и часть из них была принята на дополнительный курс в Академию и выпущена в Генеральный штаб.
Киевский военный округ. 1897-1909 гг.
После окончания Академии, получения прогонных денег, предписаний и прочего я уехал из Петербурга. По расчету поверстного срока, я мог явиться в Киев только через три недели. (При командировках прогонные деньги выдавались у нас в России по расчету проезда на лошадях: обер-офицерам на две лошади, штаб-офицерам и генералам на три лошади, генералам, занимающим должности командиров корпусов и выше, – на шесть лошадей. При командировках по Высочайшему повелению прогоны выдавались вдвойне. Расчет денег на лошадей производился по особому почтовому дорожнику. Ездили же, конечно, по железной дороге. При переводах из одной части (или штаба, управления) в другую и при новых назначениях время прибытия на новое место службы исчислялось опять-таки из расчета, как будто данное лицо ехало на лошадях. Этот архаический расчет так и продолжал действовать до мировой войны.) Так как после пережитой драмы мне не хотелось ехать в Севастополь к матери, то я поехал в Бердянск, где отец в то время строил коммерческий порт. Дочь моя, Зина (ей тогда было пять лет), с гувернанткой поехали с моей матерью в Севастополь.
Уезжал я из Петербурга под впечатлением бывшего со мной случая при осмотре Ораниенбаумской стрелковой школы, показавшего мне, что каждому уготовлена своя судьба.
После того как нам (выпускным из Академии офицерам) были показаны различные усовершенствования по обучению стрелковому делу, нам демонстрировались последние образцы огнестрельного оружия. Полковник Федоров (боюсь, что перевираю фамилию; в памяти вертится Федоров, Федотов, Федосеев.) из постоянного состава школы показывал и рассказывал нам устройство и действие револьвера Нагана последнего образца. Мы, офицеры, стояли вокруг большого (длинного, но узкого) стола. Я стоял напротив полковника Федорова. Во время его объяснений я машинально взял со стола несколько учебных патронов, подержал их в руках и положил обратно на стол.
Полковник Федоров, рассказав устройство револьвера, зарядил его учебными патронами и сказал: «Действовать револьвер может двояко: для каждого выстрела можно поднимать курок и стрелять, нажимая на спуск; но можно, если надо вести быструю стрельбу, не поднимать отдельно курка, а просто нажимать на спуск. Курок при этом сам будет подниматься и опускаться, производя выстрел. Делать это надо так.» При этом полковник Федоров приподнял револьвер так, что дуло его было направлено мне в живот. В этот момент в моем мозгу пронеслась мысль, что, когда я брал в руку патроны со стола, один из патронов был тяжелее других.
Я быстро поднял руку и, взяв за ствол направленный на меня револьвер, опустил дуло в направлении на стол и сказал: «Простите, господин полковник, говорят, что иногда и палка стреляет. В данном же случае у вас в руках револьвер, и направлять его мне в живот не следует. Кроме того, я должен сказать, что мне показалось, что один из патронов тяжелее других».
Полковник вспыхнул и сказал: «Прошу меня извинить. Револьвер, даже незаряженный, конечно, направлять в слушателей нельзя; но, впрочем, опасности в данном случае нет никакой – здесь не может быть боевого патрона. Вот, посмотрите». С этими словами он направил дуло револьвера уже с поднятым курком на середину стола между собой и мной и нажал на спуск.
Раздался выстрел, пуля, попав в какой-то металлический предмет, лежавший на столе, разлетелась кругом мелкими брызгами. Мой китель оказался порванным в нескольких местах; пострадала немного одежда и моих соседей. К счастью, никто не оказался раненым.
Бедный полковник Федоров стоял перед нами совершенно растерянный, и его большая рыжая борода тряслась. Из-за его спины появился разгневанный начальник школы (кажется, генерал Гапонов65) и куда-то увел Федорова.
У меня мелькнула мысль: судьбой мне не суждено было погибнуть при этом случае.
В Бердянске я прожил недели две и поехал в Киев. В Киеве я никогда до этого не был. Кто-то рекомендовал мне Фундуклеевскую гостиницу около Крещатика, где я и остановился.
В день моего приезда я отыскал других офицеров, вышедших в Киевский округ (Эрдели66, Ронжина, Розанова67 и Вирановского68), и на другой день мы все отправились в штаб Киевского военного округа.
Принял нас старший адъютант отчетного отделения полковник Толмачев69 и повел к генерал-квартирмейстеру, генерал-майору Рузскому70. Затем нас повели представляться начальнику штаба, генерал-майору Шимановскому71, и знакомиться со всеми чинами штаба.
Первые впечатления
При содействии молодых офицеров Генерального штаба предыдущих выпусков мы быстро ориентировались и познакомились с обстановкой.
Начальник штаба, генерал-майор Шимановский, произвел на нас не особенно приятное впечатление. Принял нас очень сухо, указал, что будет беспощадно требовать от нас большой работы, и приказал со следующего же дня начать службу в тех отделениях, в которые нас назначит генерал-квартирмейстер. (Я был назначен в строевое отделение, Ронжин – в управление начальника военных сообщений, а Эрдели, Вирановский и Розанов – в отчетное отделение.)
Генерал-майор Шимановский произвел на нас впечатление человека сурового, желчного, необщительного и вообще крайне неприятного. Нам сказали, что он пользуется полным доверием командующего войсками генерала Драгомирова и является грозой не только в штабе округа, но и во всем округе; что его все боятся, но и уважают за высокую порядочность, за знания и за работу.
Генерал-квартирмейстер, генерал-майор Николай Владимирович Рузский, наоборот, произвел на нас очень приятное впечатление. По словам наших старших товарищей, он был выдающимся работником, отличным офицером Генерального штаба, очень требовательным по службе, но прекрасным старшим товарищем вне службы; был не прочь весело провести время и кутнуть. Старшим адъютантом строевого отделения был полковник барон Беер72, аккуратный немец, прекрасный офицер, но немного сухарь. Старшим адъютантом отчетного отделения был всеми нелюбимый полковник Толмачев (Иван Николаевич), в просторечии «швабра». Нас предупредили, что с ним надо быть очень осторожным, так как все, что с ним говорится, становится достоянием начальства. Старшим адъютантом мобилизационного отделения был полковник Колоколов, прекрасный офицер, знающий свое дело, но горький пьяница (страдал запоем). Шимановский и Рузский прощали ему этот недостаток за его прекрасное знание мобилизационного дела.
