Ездили мы обыкновенно в Семиполки поездом из Киева до станции Бобрик, а оттуда на высланной на станцию четверке ехали в половцовское имение, отстоявшее от станции, кажется, в восьми верстах. Иногда я ездил из Киева в Семиполки верхом (42 версты).
Нас в Семиполках встречала Вера Петровна ужином; обыкновенно приезжали из Киева и другие гости (часто ездили княгиня Марья Александровна Святополк-Мирская, Марья Петровна Розанова, Гудим-Левкович и др.). После ужина расходились по отведенным комнатам. Рано утром нас, охотников, будил «полковник» Левкий, и мы, выпив кофе и закусив, ехали на лошадях к месту охоты (накануне решали, куда ехать).
Изредка ездили на Крихаевское болото, о котором я выше писал и которое отстояло от Семиполок на 20—25 верст, но это было очень редко. Обыкновенно мы ездили на охотничьи угодья в окрестностях Семиполок. Было два кочковатых озера, среди полей, заросших осокой. Воды в озерах было не больше чем по пояс, и дно было твердое. Уток в этих озерах была уйма. Много уток было еще в лесном озере (но оно было топкое и можно было его только обходить кругом) и в болотистых ручьях, встречавшихся среди полей.
Возвращались мы в усадьбу обыкновенно к часу дня, к обеду. После обеда сидели на террасе или в саду и болтали; под вечер обыкновенно ходили на конский завод на молочную ферму.
Иногда перед ужином ездили к небольшим болотцам, разбросанным среди хлебов, и стреляли уток на вечернем перелете. Но все же, несмотря на то что иногда охоты были удачны, я любил Семиполки не за охоты, а за уют, который мы находили в маленькой старой усадьбе, и за ласку милых хозяев. Всегда с удовольствием вспоминаю там проводившиеся дни и вечера. Было очень и очень хорошо.
Став женихом Сони Драгомировой, я с 1901 года познакомился с Драгомировским хутором в Конотопском уезде Черниговской губернии. Хутор находился в четырех верстах к северу от Конотопа. С одной стороны к нему примыкала довольно широкая болотистая долина, которая на всем протяжении, где она примыкала к Драгомировскому хутору, заботами, главным образом, Софии Абрамовны Драгомировой, путем дренажных канав была превращена хотя и в мокрые, но вполне приличные луга.
К северу от хутора, за великолепной дубовой (строевой) рощей, начинался городской (Конотопский) лес, который доходил до частью болотистой, частью луговой и покрытой мелколесьем и кустарником долины реки Сейма. Около хутора и в долине Сейма (в пятишести верстах от хутора) была прекрасная охота на дупелей и бекасов. Лучше этой охоты я знал только охоты по Днепровским болотам к югу от Александровска. Кроме охоты на болотистую дичь в окрестностях Драгомировского хутора, была очень хорошая зимняя охота на волков (о чем я скажу дальше), а из птиц – осенью на вальдшнепов и на перепелов; один год была прекрасная охота на куропаток, но обыкновенно они попадались очень и очень редко.
Женившись, я летом почти все праздники (прихватывая обыкновенно кроме воскресенья и понедельник или субботу) проводил на Конотопском хуторе (до переезда в Петербург, то есть по 1908 г. включительно).
Охотников в этом районе, кроме меня и Андрея Антоновича (бывшего прежде денщиком у Михаила Ивановича Драгомирова), почти не было. Я узнал все места и наслаждался. Выезжал я обыкновенно на охоту рано утром и возвращался к 12 часам дня с полным ягдташем. Любил я весной охоту в долине Сейма на селезней и турухтанов. Выезжал я на эту охоту почти всегда с Андреем Антоновичем и неизменно нас сопровождавшим браконьером Максимом.
Максим был очень интересным типом русского мужика. Он был хорошо грамотный и бесспорно умный. Он не любил рассказывать подробностей о своей жизни, но по отдельным фразам было несомненно, что он бродяжничал в старое время, побывал в самых различных уголках России и. был знаком с тюрьмой. Он был прекрасный плотник и столяр, хорошо знал кузнечное и слесарное мастерство. Но его избенка в маленькой деревушке вблизи от Драгомировского хутора была жалка и бедна. Все хозяйство лежало на его тихой и покорной жене; детей у него, по-видимому, не было. Своим хозяйством он совсем не занимался.
Главное его занятие было браконьерство. Охоту он любил страстно и великолепно знал весь Конотопский уезд. Повадки зверя и места, где, когда и какую можно было найти дичь, он знал прекрасно. Его рассказы о жизни зверей и птиц бывали исключительно интересными и показывали его замечательную наблюдательность.
Подрабатывал деньги он дрессировкой собак и натаскиванием уток для весенней охоты на селезней. Сопровождал «господ» на охоту. Когда я приезжал на хутор поохотиться, он всегда являлся и предлагал свои услуги. Когда не было охоты на зверя или на птицу, он промышлял рыбной ловлей и знанием мастерства (ходил в Конотоп и даже на короткое время поступал в железнодорожные мастерские).
Роста он был небольшого, но кряжистый. Про таких говорят: не ладно скроен, но крепко сшит. Громадное физическое здоровье его раз (лет за десять до моего с ним знакомства) спасло: рыбаки поймали его однажды зимой в то время, как он крал рыбу. Поступили они с ним беспощадно: протянув из одной проруби в другую веревку, они его привязали к этой веревке и два раза протянули под льдом из одной проруби в другую. Рассказав мне об этом, он добавил: «Как я выжил – сам не знаю. Болел после этих путешествий под льдом года три. Кашлял кровью. Едва поправился, но уже не было того здоровья, что было прежде. Но с тех пор никогда не крал и красть не буду». Ко мне он, по-видимому, привязался, и мне он нравился.
Так вот, с этим-то Максимом еще часа за два до рассвета мы выезжали. Подъезжая к многоверстному разливу Сейма, очень часто слышали характерные весенние хорканья вальдшнепов, и мне раза два удавалось, соскочив из брички, убить летящего длинноносого красавца.
Чуть-чуть брезжил свет, когда я усаживался в шалаше, заранее приготовленном Максимом, или в каком-нибудь сенном сарайчике, стоявшем у воды, а то и в воде его окружавшего разлива. Светает. Слышно блеяние бекасов, высоко взлетающих в небо. Со всех сторон посвистывают кулички, слышен свист молниеносно пролетающих чирят. Но вот показываются золотистые лучи солнца, которого еще не видно; все кругом преображается и приобретает феерически красивый вид. На разливе зеленеют покрытые первой свежей зеленью разбросанные там и сям деревья и кусты, ярко отсвечивают от поверхности воды первые желтые, белые и голубоватые цветочки, пробивается свежая молодая трава. Хорошо. Легко дышится. Чувство наслаждения и полного удовольствия охватывает охотника.
Но вот вдали слышен резкий крик селезня-крякового. Привязанная за лапку утка начинает волноваться, издавать сначала отдельные «кряканья», а затем заливается во весь голос, а то и бьет по временам крыльями. Селезень ее слышит, делает круг, высматривает. Увидел, сделал еще два-три круга и как стрела бросается к утке. Но ждет его выстрел и смерть.
Меня как-то один мой знакомый упрекал за варварство, за возможность охотиться весной и убивать дичь в любовный период. Я никогда много не убивал ни селезней, ни тетеревов; прекращал охоту на них после второй жертвы. Но должен сказать, что вся обстановка так чарующе красива, что отказаться от нее я никогда не мог. Ограничиться же только тем, чтобы смотреть, – это не быть охотником.
