На новом месте Сперанского поддержали старые друзья – семья Столыпиных, «богатые и значущие помещики Пензенской губернии», как пишет Корф. Решительные действия нового губернатора при подавлении крестьянского бунта в селе Кутли также прибавили к его репутации несколько очков: «убедились, что он не поддерживает затейливых притязаний крестьян, не потакает им, и с тех пор губерния стала иначе смотреть на нового своего начальника», – объясняет тот же Корф, и тут же в примечаниях рассказывает, как Сперанский осудил и сослал в Сибирь помещика, который засек своего крепостного до смерти. Образ «строгого, но справедливого» начальника, нелицеприятного блюстителя закона помог Сперанскому заслужить уважение пензенских обывателей. Сперанский был человеком замкнутым (что не удивительно, если вспомнить его биографию), в быту непритязательным, он спал в своем кабинете на диване (эта привычка появилась у него еще в Петербурге), целые дни проводил за работой. Он вставал в 6, а иногда в 5 часов утра, и мог работать по 18 часов в сутки. Разумеется масштаб новой деятельности был не соизмерим с тем, к которому привык Сперанский. Да и сотрудники были уже не те, что прежде. Корф пишет: «Тот секретарь губернского правления, которого Сперанский застал при своем определении, страдал запоями, а секретарь приказа общественного призрения, исполнявший должность губернаторского, был страстный картежник и не умел составить ни одной бумаги, хотя бы несколько выходившей из общей колеи. Заменить их было некем и оттого губернатор все, сколь-нибудь важное, должен был писать сам».
Но все же Михаил Михайлович, вероятно, быстро понял, что такая «микрополитика» и «микроэкономика» имеет свои преимущества: за всем можно было проследить лично. Сперанский взял за правило принимать и рассматривать все поступавшие к нему жалобы как письменные, так и устные, старался выносить решения без проволочек и контролировать их исполнение. Он приближал к себе способных молодых чиновников и сам обучал их, готовя себе верных помощников. А еще, легенда гласит, что он поделился с жителями Пензы рецептом чудесного эликсира от зубной боли, который потом долго продавался в пензенских аптеках под названием «капли Сперанского».
Однако объем работы, который он видел перед собой, порой приводил его в уныние. После своей поездки по губернии Сперанский писал: «Сколько зла, и сколь мало способов к его исправлению! Усталость и огорчение были одним последствием моего путешествия». И в то же время он рассказывал дочери, что «люди здесь предобрые, климат прекрасный, земля благословенная»…
* * *
Итак, Сперанский, хоть и медленно, но все же начал подниматься на колесе Фортуны. Житейский опыт советует в таких случаях сидеть тихо и не привлекать к себе лишнего внимания: все и так совершится само собой. Но, кажется, Сперанский уже не может ждать. Он посылает письмо за письмом в Петербург, к Аракчееву, к графу Несельроде, к графу Кочубею. Последнему он пишет без околичностей: «В письмах к Его Величеству и особенно к графу Аракчееву (из Великополья) я просил суда, и решения. Все опасности сего поступка я принимал на свой страх, а неприятелям своим предоставлял все способы поправить ошибку самым благовидным образом. На случай одной крайности присовокуплял я и другое средство – службу. Из двух однако ж, именно выбрали худшее и меня ни оправданного, но осужденного послали оправдываться, и вместе управлять правыми. Один Бог сохранил меня от печальных предзнаменований, с коими появился я в губернии. По счастью – и единственно по счастью – добрый смысл дворянства и особенно старинная связь моя со Столыпиными мало-помалу рассеяли все предубеждения…. Обращаясь лично к себе, я прошу и желаю одной милости, а именно, чтобы сделали меня сенатором, а потом дали в общем и обычном порядке чистою отставку. После чего я побывал бы на месяц или на два в Петербурге, единственно для того, чтобы заявить, что я боле не ссыльный и что изгнание мое кончилось. В постепенном приближении к сей единственной неподвижной цели, которую одну я буду преследовать не только постоянно, но даже с несвойственным мне упрямством, я буду всегда полагать свою надежду на сильное Ваше содействие, по мере случаев и возможности, кои представиться к тому могут».
Кочубей ответил ему длинным письмом, по словам Корфа «целою книгою», в котором подробно рассказывал о своем заграничном путешествии и между прочим заметил: «Вы пишете о намерении Вашем искать увольнения, но если бы предложено было вам здесь место, неужели не согласились бы вы, вместо сената, посредством такого перехода восстановить себя в том положении, коего вы после ссылки вашей желаете?» Он советует Сперанскому составить записку «о недостатках в губернии», и приехать с нею в Петербург «на самое короткое время… чтобы вполне оправдаться».
И.Б. Пестель
Видимо, Сперанский втайне надеялся именно на такой ответ (вернее: именно на такой вопрос). Он приступил к составлению доклада об улучшении дел в губернии, но закончить его не успел. Хотел он просить и об отпуске в Петербург, но Аракчеев отсоветовал обращаться с этой просьбой к государю.
И вот в марте 1819 году от Александра поступило новое распоряжение: «Нашел я полезнейшим, облеча вас в звании генерал-губернатора, препоручив вам сделать осмотр сибирских губерний и существующего до сего времени управления в оных, в виде начальника и со всеми правами и властью, присваиваемыми званию генерал-губернатора. Исправя сею властию все то, что будет в возможности, облеча лица, предающиеся злоупотреблениями, предав кого нужно законному суждению, важнейшее занятие ваше должно быть: сообразить на месте полезнейшее устройство сего отдаленного края».
Предшественником Сперанского на этом посту был Иван Борисович Пестель, отец будущего декабриста, имел «губернаторский стаж» 12 лет. Жил в Петербурге, Сибирью правил «дистанционно» с помощью верного ему иркутского губернатора Н.И. Трескина. Сперанский, познакомившись с ним лично, описывал его так: «…наглый, смелый, неглупый», но «худо воспитан» и «хитер и лукав, как демон». Известный публицист Николай Греч писал о Трескине: «Сибирь стонала под жесточайшим игом. Пестель окружил себя злодеями и мошенниками: первым из них был Николай Иванович Трескин, гражданский губернатор иркутский. До сих пор живо в Сибири воспоминание о тех временах». Тем не менее Пестеля только уволили от должности и он продолжал жить в Петербурге, пытаясь выпутаться из финансовых затруднений. Трескин по материалам расследования, начатого Сперанским, также уволен со службы и предан суду Сената, лишен чинов и права въезда в столицы.
Н. И. Трескин
«Чем дальше опускаюсь я на дно Сибири, тем более нахожу зла, и зла почти нестерпимого», – писал Сперанский. Он объехал все губернские города, а кроме того посетил Омск, Верхнеудинск, Кяхту, Семипалатинск. Из Нерчинского завода он написал дочери: «Вчерашний день я провел в аду. Я видел своими глазами последнюю линию человеческого бедствия и терпения…».
