* * *
Однако Горчаков не смог надолго задержаться в Англии – подвело здоровье. Возможно, сказалось постоянное перенапряжение, с которым он работал. Уже через четыре года он вынужден вернуться в Россию. Но позже его опыт, полученный в эти четыре года, окажется очень важным – ему еще не раз придется столкнуться с британскими дипломатами на политической арене. А пока, в сентябре 1825 года, больной и разбитый Горчаков возвращается в Россию и едет навестить своего любимого дядю в его родовое имение Лямоново близь Опочки. Пушкин, находившийся в это время в михайловской ссылке, поспешил навестить лицейского приятеля. Однако теплой встречи не вышло. В тот же день Пушкин напишет Вяземскому: «Горчаков доставит тебе мое письмо. Мы встретились и расстались довольно холодно – по крайней мере, с моей стороны. Он ужасно высох – впрочем, так и должно; зрелости нет в нас на севере, мы или сохнем, или гнием, первое все-таки лучше. От нечего делать я прочел ему несколько сцен из моей комедии»
[36].
Под «сухостью» Горчакова поэт видимо подозревает внешнюю холодность манер, усвоенную им на дипломатической службе (не где-нибудь, а в «чопорной Британии»!). По воспоминаниям самого Горчакова, тот сделал несколько замечаний по поводу стиля «Бориса Годунова», показавшихся Пушкину неуместными. Добавьте к тому внутреннее раздражение обоих, Пушкина – из-за своего «ссыльного» положения, Горчакова – из-за болезни и неясности будущего, и не приходится удивляться, что картинной «встречи старых друзей» не получилось. Но, кажется, позже у Пушкина остались только теплые воспоминания об этом неудачном свидании:
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе – фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
По-видимому, это был последний раз, когда они встречались.
* * *
Уже в конце жизни Александр Михайлович будет вспоминать: «В день 14 декабря 1825 года я был в Петербурге и, ничего не ведая и не подозревая, проехал в карете цугом с форейтором в Зимний дворец для принесения присяги новому государю Николаю Павловичу. Я проехал из дома графа Бобринского, где тогда останавливался, по Галерной улице чрез площадь, не обратив внимания на пестрые и беспорядочные толпы народа и солдат. Я потому не обратил внимания на толпы народа, что привык в течение нескольких лет видеть на площадях и улицах Лондона разнообразные и густые толпы народа.
Помню весьма живо, как в то же утро, 14 декабря, во дворце императрица Александра Феодоровна прошла мимо меня уторопленными шагами одеваться к церемонии; видел ее потом трепещущею; видел и то, как она при первом пушечном выстреле нервно затрясла впервые головою. Эти нервные припадки сохранились затем у нее на всю жизнь.
Видел митрополита Серафима, возвратившегося во дворец с Петровской площади и тяжело опустившегося в кресло, трепещущего всем телом. Он полагал, что был весьма близок к погибели, и дрожал при воспоминании об опасности, которой избег, как он думал, совершенно случайно.
Видел я, и вспоминаю вполне ясно, графа Аракчеева. Он сидел в углу залы, с мрачным и злым лицом, не имея на расстегнутом своем мундире ни одного ордена, кроме портрета покойного государя Александра Павловича, и то, сколько помню, не осыпанного бриллиантами. Выражение лица Аракчеева было в тот день особенно мрачное, злое, никто к нему не приближался, никто не обращал на него внимания. Видимо, все считали бывшего временщика потерявшим всякое значение.
Новый государь, Николай Павлович, вел себя вполне героем».
События декабря 1825 года больно ударили и по Пушкину и по Горчакову. Как вам уже известно, среди декабристов оказались двое их лицейских друзей – Пущин и Кюхельбекер. По приговору суда обоим назначили смертную казнь (Пущину за то, что поднял на мятеж «нижние чины», Кюхельбекеру – за покушение на убийство великого князя Михаила Павловича). До того, как царь своей милостью отменил всему «первому разряду» смертную казнь, их друзья переживали не самые легкие дни. Но и после окончательного приговора Пушкин писал Вяземскому: «Повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна» и сообщал, что «надеется на коронацию», точнее на амнистию, традиционно связанную с нею. Мы уже знаем, что эти надежды не оправдались.
На судьбу Горчакова восстание декабристов тоже, возможно, оказало свое влияние. Впрочем, в старости он уверял, что «ни один из моих товарищей по Царскосельскому лицею, членов тайного общества, не заговорил со мною о делах сего общества. Потому что всем и каждому из них я твердил, что питомцам Лицея, основанного императором Александром Павловичем, не подобает ни прямо, ни косвенно идти против августейшего основателя того заведения, которому мы всем обязаны». А когда к нему обратился один из членов тайного общества, не учившийся в Лицее, Александр Михайлович ответил отказом, сказав, что «благие цели никогда не достигаются тайными происками». Тем не менее его репутация оказалось «подмоченной», и позже он то ли с горечью, то ли с гордостью рассказывал, что узнал от друзей, будто в списках III отделения напротив его фамилии было написано: «Не без способностей, но любит Россию», что на кодовом языке жандармов означало участие в заговоре. В 1827 году он отправился первым секретарем русской миссии в Италии, где было возможностей для карьерного роста – но много для изучения итальянского искусства периода Ренессанса и документов, оставленных дипломатами прошлых веков, включая, разумеется, и труды Николо Макиавелли.
Это понижение связано и с мелкими вну тренними дрязгами. До 1822 года в Министерстве иностранных дел царило двоевластие. Часть департаментов подчинялась Иоанну Каподистрии – уроженцу острова Корфу, грека по происхождению. Каподистрия был в свое время секретарем законодательного совета Республики Ионических островов – очередной русско-греческой эфемериды, существовавшей в 1800–1807 годах в качестве протектората на островах Керкира, Паксос, Лефкас, Кефалиния, Итака, Закинф и Китира в Ионическом море. По Тильзитскому мирному договору Александру пришлось уступить контроль над островами Наполеону, потом в 1809–1810 годах Англия забрала под свою руку весь архипелаг, кроме Корфу, где французский гарнизон сохранялся до 1814 года.
И. Каподистрия
Тильзитской договор заставил Каподистрию перейти на русскую службу и с 1816 года его назначили управляющим Министерством иностранных дел. Другим управляющим был небезызвестный граф Карл Васильевич Нессельроде – происходивший из немецкого графского рода и бывший близким другом Меттерниха – министра иностранных дел Австрии.
