Неэффективность сельского хозяйства в России второй половины XIX века и слабую готовность государства справляться с трудностями показал голод 1891–1893 годов, охвативший 16 губерний Европейской России и Тобольскую губернию в Сибири с общим населением 35 миллионов человек. Голод этот был не только «хлебным», но и «денежным» – крестьянам просто не на что было купить новое посевное зерно, взамен погибшего во время засухи, а государственная система не смогла вовремя отреагировать и принять меры еще до того, как села стали вымирать от голода и эпидемий дизентерии, сыпного тифа, малярии и холеры (при недостаточном питании сопротивляемость организма вполне закономерно понижается). Ни усилия государства, ни благотворительность, ни работа добровольцев (среди которых были и Толстой и Чехов), ни помощь Америки не помогли быстро справиться с этой бедой. В результате общество разделилось – всех ужаснули массовые смерти, но одни винили в них отсталость сельского хозяйства и неразвитость свободных рыночных отношений на селе. Другие же видели причину как раз в «избытке» свободного рынка, который привел к недостатку земли у каждого конкретного крестьянина, концентрации большого количества земель в руках помещиков и фабрикантов, использованию пахотных земель для строительства железных дорог, продаже зерна за рубеж и различным спекуляциям. «Эпидемия голода», хоть и в меньших масштабах, повторилась в 1901–1902 и в 1905–1908 годах.
* * *
Императоры-реформаторы и министры-реформаторы вовсе не ставили себе целью «переход от феодального к буржуазному строю». Когда хоронили Николая I, некоторым из очевидцев запомнился такой эпизод: гроб императора внесли в собор Петра и Павла, отпевание и прощание семьи с телом закончилось. Новый император идет к выходу из собора, и все смотрят, кому он подаст руку. Очевидец, адъютант императора, рассказывает: «По окончании этой церемонии Александр пошел к выходу, не обращаясь ни к кому, включая самых известных в стране сановников, обойдя вниманием даже знаменитого генерала Ермолова, который, несмотря на преклонные лета, приехал из Москвы на похороны его отца. Обойдя Ермолова, император внезапно остановился около входа в храм, тепло пожал руку господина в черном фраке, по лицу которого легко можно было судить о его происхождении.
– Кто это такой? – зашептали вокруг. – Кому это император подал руку?
– Это банкир Штиглиц
[47], ведь царю нужны миллионы, военные расходы, – отвечал какой-то генерал.
Так в Храме у гроба отца царь разменял русскую славу на червонцы».
Таково отношение высшего света к банкирам и «денежным делам». И оно не слишком переменилось за время правления двух Александров. К промышленникам, особенно русского происхождения были терпимее, но все же и они вызывали много нареканий, прежде всего с точки зрения морали. Разумеется, ни царская семья, ни сановники не читали Маркса, но со словом «буржуазия» для них ассоциировались прежде всего «торгашеский дух», «наглость», «не уважение к старым феодальным порядкам» и «безбожная эксплуатация рабочих», «превращение их в живые автоматы». Конечно, отношение к таким людям могло быть только негативным. В 1885 году Сергей Юльевич Витте писал: «Читая описание быта западных рабочих, пролетариев, их несчастного положения, их умственного и в особенности нравственного падения, невольно приходит мысль: неужели и русский народ будет допущен до подобного испытания? Неужели необходимость увеличения отвлеченного „богатства страны“, посредством развития русских мануфактур, приведет у нас к ломке нашего исконного строя, к превращению хотя бы части русского народа в фабричных автоматов, несчастных рабов капитала и машин?» Правда, позже он изменил свое мнение и стал активно покровительствовать индустриализации и промышленному развитию России в конце XIX – начале XX века, но никогда не забывал о необходимости государственного контроля над промышленностью.
* * *
Но условия жизни фабричных рабочих были не многим лучше, а порой и хуже, чем у тех, кто смог остаться в деревне или не смог из нее уехать. При Александре III предприняли ряд мер, для того чтобы улучшить жизнь трудящихся: запретили ночные работы для женщин и детей, созданы фабричные инспекции, регулировавшие деятельность владельцев заводов и фабрик. Но даже «нормы», на которые опирались эти инспекторы, современным специалистам по охране труда показались бы явно «ненормальными». В 1741 году в Российской империи издан указ, который ограничивал рабочий день на фабриках 15 часами, но уже в начале XX он вполне официально мог составлять 12 часов. Малолетние (с 10–12 лет) работали с 8 утра до 12, и с 1 часу дня до 5 вечера. Официально выходной только один день – воскресенье, в субботу и перед праздниками сокращенный рабочий день до 6 часов. В церковные праздники, разумеется, тоже не работали, но предприимчивые хозяева фабрик, особенно не православного вероисповедания (например, лютеране), могли «купить» у рабочих праздники, за исключением Рождества и Пасхи.
Дома, куда уходили рабочие по окончании рабочего дня, тоже мало походили на «sveet home». Один из участников обследования наемных квартир в Петербурге весной 1898 года писал: «Площадь пола, занимаемая… кроватью, и носит общее употребительное название „угла“. Если угол занят целой семьей или девушкой, то кровать отгораживается ситцевыми занавесками (пологом), подвешенными на веревочках; в таком отгороженном углу живет иногда семейство из 4, даже 5 человек: муж и жена на кровати; грудной ребенок в подвешенной к потолку люльке; другой, а иногда и третий – в ногах…».
Часто число кроватей в таких квартирах было значительно меньше числа проживавших в нем жильцов. В этих случаях одна койка принадлежала двум рабочим, занятым на производстве в различные смены. Обычно в одной комнате жили 5–6 человек.
