В моменты ужаса люди спонтанно обращаются к своему первому источнику утешения и защиты. Раненые солдаты и изнасилованные женщины зовут мать или бога. Когда на этот зов никто не откликается, ощущение базового доверия исчезает. Травмированные люди чувствуют себя безвозвратно покинутыми, крайне одинокими, лишенными человеческой и божественной заботы и защиты, которые питают жизнь. Это порождает чувство отчуждения, разрыва связей, которое пронизывает любые отношения, от тесных семейных уз до самых абстрактных связей с обществом и религией. Когда доверие потеряно, травмированным людям кажется, что им скорее найдется место среди мертвых, чем среди живых. Вирджиния Вулф отражает это внутреннее опустошение в портрете ветерана войны Септимуса Смита, страдающего от снарядного шока:
«И вот наконец-то Септимусу открылось оно – послание, скрытое в прелести слов. Тайный сигнал, передаваемый из поколения в поколение, – ненависть, отвращение, отчаяние… Нельзя приводить в такой мир детей. Нельзя увековечивать страдание или множить род этих похотливых животных, не имеющих никаких вечных чувств, одни только прихоти и тщеславные помыслы, швыряющие их из стороны в сторону… Ибо на самом деле… нет у людей ни доброты, ни веры, ни милосердия, кроме тех, что служат усилению мимолетного удовольствия. Они охотятся стаями. Их стаи рыщут по пустыне и исчезают, пронзая воплями пустоту»
[177].
Ущерб, нанесенный «я»
Прочное ощущение связи с неравнодушными людьми – основа развития личности. Когда эта связь разрывается, травмированный человек теряет базовое чувство собственного «я». Давным-давно разрешенные конфликты развития детского и подросткового возраста внезапно вскрываются заново. Травма вынуждает пострадавших заново переживать все свои прежние трудности, связанные с автономией, инициативой, компетентностью, идентичностью и близостью.
Позитивное чувство «я» развивающегося ребенка зависит от того, насколько доброжелательно те, кто его воспитывает, используют свою власть. Когда родитель, существо намного более могущественное, демонстрирует, тем не менее, некоторое внимание к личности и достоинству ребенка, тот чувствует, что его ценят и уважают; он развивает самоуважение. Кроме того, он развивает автономию, или самостоятельность, то есть чувство собственной отдельности внутри отношений. Он учится контролировать и регулировать свои физиологические функции, формировать и выражать собственную точку зрения.
Травмирующие события разрушают автономию человека на уровне базовой телесной неприкосновенности. В его тело вторгаются, его ранят, оскверняют. Контроль над телесными функциями часто утрачивается; в рассказах о войне и сексуальном насилии эта утрата контроля часто описывается как самый унизительный аспект травмы. Более того, в момент травмы точка зрения жертвы по определению не учитывается. Цель нападения сексуального насильника, например, заключается именно в том, чтобы продемонстрировать презрение к автономии и достоинству жертвы. Травмирующее событие, таким образом, уничтожает веру в то, что человек может быть собой в отношении с другими.
Неудовлетворительное разрешение нормальных конфликтов развития, связанных с автономией, делает человека уязвимым для стыда и сомнений. Те же эмоциональные реакции проявляются вновь после травмирующих событий. Стыд – это реакция на беспомощность, нарушение телесной неприкосновенности и потерю достоинства на глазах другого человека
[178]. Сомнение отражает неспособность сохранять собственную точку зрения, оставаясь в контакте с другими. Пережившие травмирующие события сомневаются и в других, и в себе. Вещи перестают быть такими, какими казались раньше. Ветеран войны Тим О’Брайен так описывает это всепроникающее чувство сомнения:
«Для обычного солдата, по крайней мере, войну – ее духовную ткань – можно пощупать – как обширный призрачный туман, плотный и постоянный. Ясность отсутствует. Все кружится. Старые правила больше не действуют, старые истины больше совсем не истины. Правота переходит в неправоту. Порядок, размываясь, обращается в хаос, ненависть – в любовь, уродство – в красоту, закон – в анархию, любезность – в дикость. Испарения засасывают вас. Вы не можете сказать, где находитесь или почему вы там. Единственное, что достоверно, – это абсолютная неоднозначность. На войне вы теряете чувство определенности, вследствие чего и само ваше чувство истины. Следовательно, безопаснее говорить, что в правдивом рассказе о войне ничто не является абсолютной правдой»
[179].
При обычном развитии у ребенка компетенции и способность брать на себя инициативу включаются в его позитивный образ себя. Неудовлетворительное разрешение естественного конфликта развития, связанного с инициативой и компетентностью, делает человека склонным к чувству вины и неполноценности. Травмирующие события по определению пресекают инициативу и превосходят возможности пострадавшего человека. Не имеет значения, насколько он смел и находчив: его действий оказалось недостаточно, чтобы предотвратить катастрофу. Когда перенесшие травму анализируют и оценивают собственное поведение, практически все они терзаются чувствами вины и неполноценности.
Роберт Джей Лифтон считал «вину выжившего» общим переживанием для людей, переживших войну, природную катастрофу или ядерный удар
[180]. Изнасилование дает, по сути, тот же эффект: виноватыми себя чувствуют жертвы, а не преступники. Вину можно понять как попытку извлечь какой-то полезный урок из случившегося несчастья и отчасти вернуть себе чувство силы и контроля. Представлять, что справиться с ситуацией можно было бы лучше, не так нестерпимо, как осознавать реальность крайней беспомощности
[181].
Чувство вины бывает особенно обостренным, когда пострадавшие были свидетелями мучений или смерти других людей. Спастись, зная, что других ждала худшая участь, – значит обременить себя тяжким грузом. Переживших катастрофы и войну преследуют образы умирающих, которых они не смогли спасти. Они испытывают чувство вины из-за того, что не рискнули своей жизнью ради спасения других или не смогли выполнить просьбу умирающего
[182]. В бою гибель товарища на глазах у солдата подвергает последнего особенно высокому риску развития посттравматического стрессового расстройства
[183]. Аналогичным образом сцена гибели родственника во время природного бедствия с наибольшей вероятностью приведет к развитию у выжившего свидетеля трудноизлечимого длительного травматического синдрома
[184].
