Ребенок, подвергающийся насилию, изолируется от остальных членов семьи, равно как и от более широкого социального мира. Он изо дня в день понимает, что не только самый могущественный в его маленьком мирке взрослый опасен для него, но и другие взрослые, которые должны заботиться о нем, его не защищают. Причины такого отсутствия заботы в каком-то смысле несущественны для ребенка-жертвы, который воспринимает их в лучшем случае просто как признак безразличия, а в худшем случае – как пособничество в предательстве. С точки зрения ребенка, другому родителю, обезоруженному секретностью, следовало бы знать, что с ним происходит; если бы ему было не наплевать, он бы все выяснил. Родителю, обезоруженному страхом, следовало бы вмешаться; если бы ему было не все равно, он бы боролся. Ребенок чувствует, что его бросили на произвол судьбы, и эта брошенность часто вызывает большее возмущение и обиду, чем само насилие. Пережившая инцест в детские годы так описывает свою ярость на семью:
«Во мне скопилось так много гнева не столько из-за того, что происходило дома, сколько из-за того, что меня никто не желал слушать. Моя мать до сих пор отрицает, что происходившее было настолько серьезно. Правда, теперь она изредка, под настроение, говорит: “Ах, я так виновата, поверить не могу, как это я ничего не сделала”. В то время никто не решался признать происходящее, они просто позволяли ему происходить. Поэтому мне приходилось убегать и выплескивать ярость»
[340].
Двоемыслие
В атмосфере глубоко искаженных семейных отношений ребенок сталкивается с невероятно тяжелой задачей развития. Он должен найти способ сформировать первичные привязанности к взрослым, которые либо представляют угрозу, либо, с его точки зрения, не проявляют к нему заботы. Он должен найти способ развить чувство базового доверия и безопасности в общении со взрослыми, которые недостойны доверия и опасны. Он должен развить чувство «я» в отношениях с другими людьми, которые беспомощны, равнодушны или жестоки. Он должен развить способность к телесной саморегуляции в обстановке, где его телом распоряжаются другие, удовлетворяя свои потребности, и способность самостоятельно утешать себя в обстановке, где утешения нет и в помине. Он должен развить способность к инициативе в среде, которая требует, чтобы он полностью подчинил свою волю воле абьюзера. И в конечном счете он должен развить способность к близости там, где все близкие отношения испорчены, и идентичность – в среде, которая определяет его как шлюху и раба.
Экзистенциальная задача ребенка, подвергающегося насилию, столь же велика. Хотя ребенок воспринимает себя как отданного во власть силам, не знающим милосердия, он должен найти способ сохранить надежду и чувство смысла. Альтернативой может быть лишь крайнее отчаяние, то, чего ребенок вынести не может. Чтобы сохранить свою веру в родителей, он должен отвергнуть первый и самый очевидный вывод – что в них есть какой-то ужасный изъян. Ребенок пойдет на все, чтобы придумать своей судьбе объяснение, которое снимет с родителей всю вину и ответственность.
Все способы психологической адаптации ребенка, подвергающегося насилию, служат фундаментальной цели сохранения его первичной привязанности к родителям, вопреки ежедневным доказательствам их злонамеренности, беспомощности или безразличия. Для достижения этой цели ребенок прибегает к широкому спектру средств психологической защиты. Благодаря этой защите насилие либо изолируется от сознательного понимания и памяти (его на самом деле как бы не было), либо минимизируется, рационализируется и оправдывается (происходящее – как бы не вполне насилие). Не способный спастись от невыносимой реальности в самой реальности, ребенок меняет ее в сознании.
Ребенок-жертва предпочитает верить, что насилия не происходило. Чтобы воплотить это желание, он пытается держать насилие в тайне от самого себя. К его услугам такие методы, как полное отрицание, добровольное подавление мыслей и легион диссоциативных реакций. Способность к искусственно вызываемому трансу или диссоциативным состояниям, в норме достаточно высокая у детей школьного возраста, развивается до степени настоящего искусства у детей, в отношении которых применяются суровые наказания или насилие. Исследования показывают связь между уровнем жестокости, испытанной в детстве, и степенью знакомства с диссоциативными состояниями
[341]. В то время как большинство переживших насилие в детстве развивают определенный профессионализм в применении транса, некоторые становятся настоящими виртуозами диссоциации. Они могут научиться игнорировать острую боль, прятать свои воспоминания в сложных амнезиях, изменять чувство времени или места, искусственно вызывать галлюцинации или состояния одержимости. Иногда эти изменения сознания бывают намеренными, но чаще происходят автоматически и ощущаются как чуждые и непроизвольные. Двое перенесших насилие в детстве так описывают свои диссоциативные состояния:
«Я добивалась этого, расфокусируя взгляд. Я называла это нереальностью. Вначале терялось восприятие глубины: все виделось плоским и казалось холодным на ощупь. Я ощущала себя крохотным младенцем. А потом мое тело воспаряло в космос, как воздушный шар»
[342].
«У меня случались судороги. Я теряла чувствительность, мой рот двигался сам по себе, я слышала голоса, и мне казалось, что мое тело сгорает. Я думала, что одержима дьяволом»
[343]. В самых экстремальных условиях раннего, жестокого и длительного насилия некоторые дети – возможно, те, которые уже обладают сильными способностями к трансовым состояниям, – начинают формировать отдельные фрагменты личности с собственными именами, психологическими функциями и изолированными воспоминаниями. Таким образом, диссоциация становится не просто защитной адаптацией, но фундаментальным принципом организации личности. Образование фрагментов личности, или альтеров
[344], в ситуациях тяжелой детской травмы подтверждается многочисленными исследованиями
[345]. Альтер-личности дают ребенку-жертве возможность искусно адаптироваться к насилию, оставляя как само насилие, так и свои стратегии совладания за пределами обычного осознавания.
