Предупреждение о тригерре
СЕКСУАЛЬНОЕ НАСИЛИЕ НАД РЕБЕНКОМ
Фрейзер так описывает рождение альтер-личности во время орального изнасилования отцом:
«Я давлюсь. Задыхаюсь. Помогите! Зажмуриваю глаза, чтобы не видеть. Папа натягивает на себя мое тело, как мама натягивает дырявый чулок на грибок для штопки. Грязная грязная вот попадись мне только стыдно стыдно грязная папочка не будет любить меня люби меня грязная мерзкая люблю его ненавижу его страх вот попадись мне только грязь грязь любовь ненависть вина стыд страх страх страх страх страх страх…
Я совершенно точно вспоминаю этот момент, когда моя беспомощность настолько бездонна, что я готова променять ее на что угодно. Так что я откручиваю свою голову от тела, точно крышку банки с солеными огурцами. Отныне и впредь у меня будет два “я”: ребенок, который знает, с грешным телом, принадлежащим папочке, и ребенок, который больше не осмеливается знать, с невинной головой, стремящийся к мамочке»
[346].
Двойное «я»
Не все дети, подвергающиеся насилию, обладают способностью изменять реальность путем диссоциации. И даже те, у кого она есть, не могут постоянно рассчитывать на нее. Когда невозможно избежать реальности насилия, ребенок должен создать некую систему смысла, оправдывающую его. Он неизбежно приходит к выводу, что причина кроется в его врожденной порочности. Ребенок рано хватается за это объяснение и цепко держится за него, поскольку оно дает ему возможность сохранять чувство смысла, надежды и силы. Если он плохой, то его родители – хорошие. Если он плохой, то может попытаться стать хорошим. Если он каким-то образом сам навлек на себя эту судьбу, значит, в его силах как-то изменить ее. Если он довел родителей до такого обращения с ним, значит, если он достаточно постарается, то, возможно, когда-нибудь заслужит их прощение и наконец получит защиту и заботу, в которых столь отчаянно нуждается.
Самообвинения гармонируют с нормальными формами мышления раннего детства, в которых «я» берется за отправную точку всех событий. Они гармонируют с мыслительными процессами травмированных людей всех возрастов, которые ищут изъяны в собственном поведении, пытаясь найти смысл в том, что случилось с ними. Однако в окружении постоянного насилия ни время, ни опыт не дают никаких корректив для этой тенденции к самообвинению; напротив, она постоянно получает подкрепление. Чувство внутренней порочности ребенка, подвергающегося насилию, может напрямую подтверждаться родителями, ищущими козла отпущения. Пережившие повторяющееся насилие в детстве часто рассказывают, как их обвиняли не только в жестокости родителей или сексуальной распущенности, но и в многочисленных иных семейных бедах. Семейная мифология может включать истории о том, какой ущерб нанес ребенок родителям, когда родился, или о позоре, который уготован ему от рождения. Одна из выживших так описывает свою роль козла отпущения:
Предупреждение о триггерах
ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ И СЕКСУАЛЬНОЕ НАСИЛИЕ НАД РЕБЕНКОМ
«Меня назвали в честь матери. Ей пришлось выйти замуж, потому что она была беременна мной. Она сбежала, когда мне было два года. Меня воспитывали родители отца. Я никогда не видела ее фотографий, но мне говорили, что я – ее копия и наверняка вырасту потаскухой, как и она. Когда отец начал меня насиловать, он сказал: “Ты давно уже напрашивалась и теперь получишь то, что заслужила”»
[347].
Чувство ярости и фантазии о месте и убийстве – нормальные реакции на жестокое обращение. Как и взрослые, дети, подвергающиеся насилию, часто гневливы и порой агрессивны. У них нередко отсутствуют вербальные и социальные навыки разрешения конфликтов, и при возникновении любой проблемы они ждут вражеской атаки
[348]. Предсказуемые трудности такого ребенка в управлении гневом лишь укрепляют его убежденность в своей внутренней порочности. Каждое столкновение убеждает его в том, что он действительно достоин ненависти. Если, как это обычно бывает, ребенок склонен перенаправлять свой гнев подальше от источника опасности и незаслуженно обрушивать его на тех, кто ни в чем не виноват, его самообвинения приобретают еще большую силу.
Участие в запретной сексуальной активности тоже подкрепляет чувство собственной плохости. Любые крохи вознаграждения, которые дети способны собрать в ситуации сексуальной эксплуатации, становятся в их сознании доказательством того, что они сами провоцируют насилие и несут за него полную ответственность. Если ребенок когда-либо испытал сексуальное удовольствие, наслаждался особым вниманием насильника, выторговывал поблажки или использовал сексуальные отношения для обретения привилегий, эти грехи приводятся в доказательство его врожденной порочности.
Наконец, чувство внутренней плохости у ребенка, подвергающегося насилию, усугубляется вынужденным сообщничеством в преступлениях против других. Дети часто не хотят быть сообщниками и оказывают сопротивление. Они могут даже заключать замысловатые сделки с абьюзером, жертвуя собой в попытке защитить других. Условия сделок неизменно нарушаются, поскольку ни один ребенок не обладает силой или способностями, чтобы защитить взрослого. В какой-то момент ребенок может придумать способ спасения от абьюзера, зная, что тот найдет себе другую жертву. Он может молчать, будучи свидетелем насилия над другим ребенком. А может даже принимать участие в виктимизации других детей. В условиях организованной сексуальной эксплуатации полная инициация ребенка в секту или преступную организацию требует обязательного участия в насилии над другими
[349].
Предупреждение о триггерах
СЕКСУАЛЬНОЕ НАСИЛИЕ НАД ДЕТЬМИ. ИНЦЕСТ
Одна пострадавшая рассказывает, как ее заставляли принимать участие в насилии над младшим ребенком: «Я вроде как знаю, что делал мой дед. Он связывал нас, меня и моих двоюродных сестер, и хотел, чтобы мы брали его… ну, вы понимаете… в рот. Хуже всего было в тот раз, когда мы скопом набросились на моего младшего брата и заставили его тоже это делать»
[350].
Ребенок, попавший в капкан подобных ужасов, начинает верить, что он каким-то образом несет ответственность за преступления своих мучителей. Он верит, что просто одним фактом своего существования побуждает самых могущественных в его мире людей совершать ужасные поступки. Следовательно, его природа наверняка представляет собой зло в чистом виде. Язык «я» становится языком мерзости. Бывшие жертвы часто говорят, что на них не распространяются обычные человеческие связи, словно они сверхъестественные создания или биологические формы нечеловеческого происхождения. Они называют себя ведьмами, вампирами, шлюхами, собаками, крысами или змеями
[351]. Некоторые, описывая свое внутреннее «я», используют образы экскрементов или грязи. Вот слова женщины, пережившей инцест:
