Терапевты, работающие с людьми, пережившими травмирующий опыт, неизбежно вступают в конфликт с коллегами. Некоторые специалисты обнаруживают себя втянутыми в ожесточенные дебаты о достоверности существования травматических синдромов вообще или в истории конкретного пациента. Контрпереносные реакции на травмированных пациентов часто приводят к фрагментации и поляризации: один терапевт может занимать позицию спасателя, в то время как другой может играть роль скептика, судьи или карателя. В обстановке стационара проблема раскола в рядах сотрудников или бурного конфликта, вызванная несовпадением взглядов на лечение трудного пациента, возникает часто. Почти всегда камнем преткновения оказывается история травмы. Ссоры между коллегами отражают непреднамеренное воспроизведение диалектики травмы.
Запуганные или, наоборот, разъяренные такими конфликтами, многие терапевты пациентов с травмирующим опытом предпочитают не вовлекаться в кажущиеся бесплодными дебаты, а избегать участия в них. Их практика уходит в «подполье». Разрываясь, как и их пациенты, между ортодоксией своей профессии и реальностью собственного опыта, они решают предпочесть реальность ортодоксии. Они начинают, как и их пациенты, вести тайную жизнь. Как выражается один терапевт, «мы верим своим пациентам – просто не говорим об этом супервизорам». Эти подпольные практики могут оказываться полезными, как в случае тридцатилетней Шарин. За плечами у женщины была история чрезвычайно жестокого насилия в детстве и кочевания по опекунам, многие из которых от нее отказывались:
«Шарин в отсутствие своего терапевта теряла организованность. Прямо перед тем, как ее терапевт собралась в очередной отпуск, пациентка попросила разрешения взять на время матрешку, украшавшую кабинет терапевта. Женщине казалось, что игрушка поможет ей, напоминая о непрерывной связи с терапевтом. Терапевт согласилась, но попросила Шарин: “Только никому не говорите, что я «прописала» вам игрушку: меня на смех подымут”».
В этом случае метод, избранный терапевтом, не является ошибочным. Проблема заключается в ее изоляции от коллег. Если терапевт не может найти других людей, которые поймут ее методы и будут их поддерживать, она в итоге обнаружит, что мир вокруг нее сужается, оставляя ее наедине с пациентом. У терапевта может возникнуть чувство, что только она понимает пациента, и ее отношение к скептически настроенным коллегам может стать высокомерным и враждебным. По мере нарастания ощущения изолированности и беспомощности растет соблазн предпринять серьезные действия или спастись бегством. Рано или поздно терапевт действительно начнет совершать крупные ошибки. Никто не должен иметь дело с травмой в одиночку – важность этого принципа переоценить невозможно. Если терапевт оказался изолирован в своей профессиональной практике, ему следует прервать работу с травмированными пациентами до тех пор, пока он не обеспечит себе адекватную систему поддержки.
Вдобавок к профессиональной поддержке терапевт должен заботиться о балансе в собственной профессиональной и личной жизни, с уважением и вниманием относясь к своим потребностям. Ежедневно имея дело с пациентами, нуждающимися в заботе, терапевт постоянно находится в зоне профессионального риска – взятия слишком большого числа обязательств. Роль профессиональной системы поддержки заключается не только в том, чтобы сосредоточиться на задачах терапии, но и в том, чтобы напоминать терапевту о реалистичных пределах его возможностей и настаивать, чтобы он так же хорошо заботился о себе, как и о других.
Решаясь работать с выжившими, терапевты берут на себя обязательство непрерывной борьбы с собой, в которой они должны полагаться на помощь других и на свои зрелые способности справляться со сложностями. Сублимация, альтруизм и юмор – спасительные дары для терапевта. Приведем слова одного сотрудника службы помощи при чрезвычайных ситуациях:
«По правде говоря, единственное, что не давало нам с друзьями сойти с ума, – это постоянные шутки и смех. И чем грубее была шутка, тем лучше»
[497].
Награда за вовлеченность – вкус полноценной, насыщенной жизни. Терапевты, которые работают с выжившими, говорят, что начинают больше ценить жизнь, воспринимать ее серьезнее, лучше понимать других людей и себя, а также создают новые дружеские связи и более глубокие близкие отношения, вдохновляясь ежедневными примерами мужества, решительности и надежды своих пациентов
[498]. Это в особенности верно для тех, кто в результате своей работы с пациентами вовлекся в общественную деятельность. Эти терапевты сообщают об ощущении высшей цели в жизни и чувстве товарищества, которые позволяют им сохранять своего рода жизнерадостность перед лицом ужаса
[499].
Постоянно поддерживая способность к интеграции в себе и своих пациентах, терапевты углубляют собственную честность. Как базовое доверие является достижением развития в начале жизни, так и честность является достижением развития в зрелости. Психоаналитик Эрик Эриксон обращается к словарю Уэбстера, проясняя взаимосвязь между честностью и базовым доверием:
«Доверие… определяется здесь как “возможность уверенно положиться на честность другого”… Я подозреваю, что Уэбстер имел в виду скорее бизнес, чем младенцев, скорее веру в партнера, а не веру в бога. Но формулировка от этого не меняется. Также мне представляется возможным дополнительно перефразировать отношения между взрослой честностью и младенческим доверием, говоря, что здоровые дети не будут бояться жизни, если взрослые достаточно честны, чтобы не бояться смерти»
[500].
Честность – это способность утверждать ценность жизни перед лицом смерти, примириться с конечностью собственной жизни и трагическими ограничениями человеческой природы и принять эту реальность без отчаяния. Честность – это фундамент, на котором изначально формируется доверие в отношениях и на котором оно может быть восстановлено в случае разрушения. Взаимосвязь честности и доверия в терапевтических отношениях замыкает цикл поколений и воссоздает ощущение человеческой общности, разрушенное травмой.
Глава 8. Безопасность
Восстановление разворачивается в три стадии. Центральная задача первой – создание безопасности. Центральная задача второй – вспоминание и оплакивание. Третьей – воссоединение с обычной жизнью. Как и любая абстрактная концепция, эти стадии восстановления – лишь удобное художественное описание, которое не следует воспринимать слишком буквально. Это просто попытка придать простоту и порядок процессу, внутренне бурному, нелинейному и сложному. Но одна и та же базовая концепция стадий восстановления появлялась неоднократно, начиная с классического труда Жане об истерии и заканчивая недавними описаниями работы с боевой психической травмой, диссоциативными расстройствами и расстройством множественной личности
[501]. Не все исследователи, проводившие наблюдения, отмечают в процессе восстановления только три стадии: некоторые различают пять, а другие – до восьми
[502]. Тем не менее все эти формулировки примерно соответствуют друг другу. Аналогичную прогрессию можно найти во всем спектре травматических синдромов (см. таблицу). Ни один процесс восстановления не проходит по этим стадиям в виде линейной последовательности. Более того, пациенты и терапевты одинаково часто падают духом, когда проблемы, считавшиеся решенными, упрямо возвращаются снова и снова. Один терапевт описывает продвижение по стадиям выздоровления как спираль, в которой предшествующие проблемы заново исследуются на более высоком уровне интеграции
[503]. Однако в ходе успешной терапии должен хорошо наблюдаться постепенный переход от непредсказуемой опасности к надежной безопасности, от диссоциированной травмы к осознанному и признанному воспоминанию и от стигматизированной изоляции к восстановленным социальным связям.
