Консультант предложил сфокусировать терапию на оплакивании ущерба, нанесенного способности пациентки любить. Изливая свое горе, Оливия обнаружила, что все-таки не является “бездонной ямой”. Она начала понимать, что ее общительная натура выжила, и в ней родилась новая надежда на возможность близких отношений. Оливия обнаружила, что способна обмениваться объятиями с друзьями, и перестала требовать их от своего терапевта».
К сожалению, терапевты иногда поддерживают нереалистичные фантазии своих пациентов о возмещении ущерба. Одним лестно, когда их наделяют недюжинными целительными способностями, для других слишком соблазнительно испробовать магическое исцеление наложением рук. Однако после того как эта граница пересечена, терапевт уже не может сохранять непредвзятую профессиональную позицию – и глупо думать, что это в принципе возможно. Нарушение границ в конечном итоге ведет к эксплуатации пациента, даже если оно поначалу совершается с благими намерениями.
Лучший способ, которым терапевт может выполнить свои обязательства перед пациентом, – это быть свидетелем его истории, а не обращаться с ним как с ребенком и баловать особым отношением. Хотя выжившая не несет ответственности за нанесенную ей травму, она ответственна за свое восстановление. Как ни парадоксально, принятие этой явной несправедливости – начало восстановления авторства в своей жизни и власти над ней. Единственный способ обнаружить в себе сохранившиеся силы – использовать их во всей полноте.
Принятие ответственности имеет дополнительный смысл для выживших, которые сами причиняли вред другим либо в порыве отчаяния, либо в результате деградации, вызванной лишением свободы. Ветераны боевых действий, совершавшие акты насилия, могут считать, что своими поступками исключили себя из цивилизованного общества. Политические заключенные, предававшие других под пытками, или жертвы домашнего насилия, не сумевшие защитить своих детей, могут полагать, что совершили худшие преступления, чем сами преступники. Хотя они способны прийти к пониманию, что такое предательство отношений было совершено ими в экстремальных обстоятельствах, это понимание не избавляет полностью от глубоких чувств вины и стыда. Выжившим необходимо оплакать утрату своей моральной невинности и найти способ раскаяться в том, чего уже не исправить. Эта форма компенсации никоим образом не извиняет того, кто подталкивал их к преступлениям; напротив, она подтверждает утверждение выжившими своего права на моральный выбор в настоящем. Случай Рене иллюстрирует, как пациентка предприняла шаги для исправления того вреда, за который чувствовала себя ответственной.
«Рене, 40-летняя разведенная женщина, обратилась за терапией после того, как после 20 лет брака бежала от мужа, неоднократно избивавшего ее на глазах детей. Во время терапии она смогла оплакать утрату своего брака, но погрузилась в глубокую депрессию, осознав, как многолетняя атмосфера насилия воздействовала на ее сыновей-подростков. Мальчики сами стали вести себя с матерью агрессивно и дерзко. Пациентка была не способна установить никакие границы в общении с ними, потому что ей казалось, что она заслужила их презрение. По собственной оценке, Рене не справилась с ролью матери и теперь было слишком поздно исправлять причиненный вред.
Терапевт признала, что у Рене вполне могли быть причины для чувств вины и стыда. Однако она заметила, что, позволив сыновьям плохо себя вести, женщина лишь увеличит нанесенный ущерб. Если Рене действительно хочет загладить вину перед детьми, она не имеет никакого права махнуть рукой на них или на себя. Ей придется научиться завоевывать их уважение и принуждать к дисциплине без применения насилия. Рене согласилась пойти на курсы по воспитанию для родителей, чтобы компенсировать сыновьям нанесенный ущерб».
В этом случае недостаточно было просто сказать пациентке, что она сама была пострадавшей и что вся вина за побои лежит целиком на ее муже. Пока женщина видела в себе только жертву, ей казалось, что она не в силах взять на себя ответственность за ситуацию. Признание собственной ответственности по отношению к детям открыло ей путь к присвоению власти и контроля. Акт возмещения ущерба позволил этой женщине заново утвердить свой родительский авторитет.
Пережившие хроническую травму в детстве сталкиваются с задачей оплакивания не только того, что было утрачено, но и того, чего у них никогда не было. Украденное детство не подлежит возмещению. Они должны оплакать утрату фундамента базового доверия – веру в доброго родителя. Придя к пониманию, что не виноваты в своей судьбе, они сталкиваются с тем самым экзистенциальным отчаянием, которому не смели взглянуть в лицо в детстве. Леонард Шенгольд формулирует центральный вопрос этой стадии оплакивания следующим образом:
«Как может человек выжить без внутреннего образа любящих родителей?.. Каждого, у кого вырвали душу, будет ввергать в отчаяние вопрос: “Есть ли жизнь без отца и матери?”»
[561]
Конфронтация с отчаянием приносит с собой возросший (как минимум на какое-то время) риск самоубийства. В противоположность импульсивной саморазрушительности на первой стадии восстановления суицидальность пациента на второй стадии может исходить из спокойного, рационального решения отвергнуть мир, в котором возможны такие ужасы. Пациенты могут вступать в абстрактные философские дискуссии о своем праве на самоубийство. В таких случаях категорически необходимо выйти за пределы интеллектуализаций и заняться мыслями и фантазиями, питающими отчаяние пациента. Часто у пациентов присутствует фантазия, что они уже принадлежат миру мертвых, поскольку их способность к любви уничтожена. Во время этого низвержения в бездну отчаяния человека может поддержать малейшее доказательство его способности создавать любящие связи.
Признаки неуничтоженной способности к любви часто обнаруживаются путем обращения к утешительным образам. Почти всегда можно найти некий образ привязанности, уцелевший среди развалин. Одно позитивное воспоминание о любящем, утешающем человеке может стать спасательным кругом во время погружения в оплакивание. Способность пациента ощущать сострадание к животным или детям, пусть даже на расстоянии, может родить хрупкий росток сострадания к себе. Работа оплакивания приносит свои плоды, когда выжившая сбрасывает озлобленную, стигматизированную идентичность и осмеливается надеяться на новые отношения, в которых ей больше не придется ничего скрывать.
Целительная сила оплакивания и выдающаяся человеческая способность к возрождению даже после самых тяжелых утрат очевидны в отчете о лечении миссис К., пережившей холокост:
«Поворотный момент в лечении миссис К. настал, когда она “исповедалась” в том, что была замужем и родила в гетто ребенка, которого отдала нацистам. Чувства вины, стыда и ощущение “запачканности” усугублялись тем, что после освобождения “доброжелатели” предупредили женщину, что, если она расскажет об этом своему новому жениху, тот ни за что на ней не женится. Ребенка, которого она два с половиной года носила на себе и берегла в самых чудовищных, нечеловеческих условиях, вырвали из ее рук и убили, когда он заплакал у нее под робой и тем самым выдал себя нацистскому офицеру…
