Не будет лишним напомнить, что выжившая должна иметь возможность при желании изучать аспекты собственной личности или поведения, которые сделали ее уязвимой для эксплуатации, но лишь после того как будет со всей ясностью установлено, что за преступление несет ответственность преступник – и только он один. Честное исследование слабостей и ошибок травмированного человека может быть предпринято только в среде, которая защищает его от осуждения и пристыживания. В противном случае оно становится всего лишь еще одной практикой обвинения жертвы. Роберт Джей Лифтон в своей работе с ветеранами войны во Вьетнаме проводит четкое различие между деструктивностью самообвинения, которому мужчины подвергали себя в начале, и конструктивным самоизучением, которое впоследствии развивалось в среде их дискуссионного кружка:
«Я был поражен тем, какое значение эти мужчины… придавали ответственности и силе воли. Свободно критикуя армейское и политическое руководство, общественные институты, пропагандирующие милитаризм и войну, они неизменно возвращались к осуждению себя за то, что они сами добровольно в это ввязались… Они подчеркивали, что сделали это… по самым глупым причинам. Но при этом подразумевалось, что это они выбрали армию и войну, а не война и армия выбрали их. Однако нельзя было списать их самоосуждение исключительно на счет остаточного чувства вины; скорее, это было выражением усилий по углублению и расширению “я” до самых дальних пределов автономности»
[570].
Распознав у себя навязанные обществом воззрения, сделавшие их уязвимыми к эксплуатации в прошлом, выжившие могут определить и источники продолжающегося социального давления, которое ограничивает их ролью жертвы в настоящем. Как они преодолевают собственные страхи и внутренние конфликты, так должны преодолеть и это внешнее давление; в противном случае они продолжат подвергаться символическим повторениям травмы в повседневной жизни. В то время как на первой стадии восстановления проблема враждебности социума решается в основном путем ухода в защищенную среду, на третьей стадии выжившие могут захотеть по собственной инициативе вступить в конфронтацию с другими. Именно в этот момент они готовы раскрыть свои секреты, бросить вызов безразличию или молчанию свидетелей и обвинить своих обидчиков.
Выжившие, выросшие в абьюзивных семьях, часто годами подчинялись семейному правилу молчания. Продолжая защищать семейную тайну, они несут на себе чужое бремя. На этом этапе восстановления они могут выбрать объявить своим родственникам, что бесповоротно отказываются от правила молчания. Этим поступком они снимают с себя груз стыда, вины и ответственности и перекладывают это бремя на плечи преступника, где ему и место.
Семейные конфронтации или разоблачения, когда они хорошо спланированы и осуществлены в подходящее время, способны создать мощный эффект возвращения власти и авторства в своей жизни. Подобные шаги не следует предпринимать, пока выжившая не почувствует себя готовой рассказать правду такой, какой она ее знает, не нуждаясь в подтверждении и не боясь последствий. Сила разоблачения заключается в самом акте рассказывания правды; как на это реагируют родственники – несущественно. Притом что подтверждение со стороны семьи может принести удовлетворение, разоблачение также может быть успешным даже в том случае, когда семья реагирует категорическим отрицанием или яростью. В этих обстоятельствах у выжившей есть возможность наблюдать за поведением родственников и расширить понимание того, с каким давлением ей пришлось столкнуться в детстве.
На практике семейные разоблачения или конфронтации требуют тщательной подготовки и внимания к деталям. Поскольку многие аспекты семейных взаимоотношений воспринимаются их членами как само собой разумеющееся, динамика доминирования и подчинения часто возрождается в на вид самых простых актах взаимодействия. Выживших следует поощрять брать на себя активную роль в планировании предстоящего события и установлении ясных базовых правил. Для некоторых это совершенно новый опыт – быть автором правил, а не их исполнителем.
Необходимо также, чтобы выжившая четко представляла себе стратегию разоблачения, спланировав заранее, какую информацию она хочет раскрыть и кому именно. В то время как некоторые пережившие насилие люди желают встретиться лицом к лицу со своим обидчиком, намного больше тех, кто хочет раскрыть секрет непричастным к преступлению членам семьи. Выжившей следует рекомендовать рассмотреть возможность сначала обратиться к членам семьи, которые, скорее всего, отнесутся к ней с сочувствием, прежде чем переходить к столкновению с теми, кто может проявить устойчивую враждебность. Как и при овладении навыками самообороны, непосредственная вовлеченность в семейные конфликты часто требует упражнений с постепенно нарастающей сложностью, в процессе которых выжившая учится справляться со страхом на более простом уровне, прежде чем сознательно переходить к более высоким уровням его воздействия.
Наконец, выжившей важно предвидеть и планировать варианты возможных последствий разоблачения. Хотя ей может четко представляться желательный результат, она должна быть готова принять любой исход своих действий. За успешным разоблачением почти всегда следуют и подъем духа, и чувство разочарования. С одной стороны, выжившая удивлена собственными мужеством и отвагой, тем, что она решилась. Она больше не ощущает страха перед семьей и не чувствует себя обязанной принимать участие в деструктивных семейных отношениях. Она больше не скована секретностью. С другой стороны, она получает более отчетливое представление об ограниченности родственников. Одна женщина, пережившая инцест, так описывает свои чувства после того, как раскрыла эту тайну своей семье:
«Сначала я ощутила чувство успеха, завершенного дела, невероятного облегчения! Потом я почувствовала глубокую печаль и скорбь. Я испытывала невероятную боль, и не было слов, чтобы описать ее. Я плакала и не могла остановиться, сама не понимая почему. Со мной такого почти никогда не случается. Обычно я способна найти какое-то словесное описание для своих чувств. Но то состояние не поддается описанию – просто голое переживание. Утрата, скорбь и горевание – словно они умерли. Я не ощущала с их стороны ни надежды, ни ожиданий… Я знала, что с моей стороны не осталось ничего невысказанного. Я не думала: “Ой, почему же я не сказала того-то или того-то?” Я выложила все, что хотела, так, как хотела. Я чувствовала, что покончила со всем этим, и была очень благодарна за длительное планирование, репетиции, выстраивание стратегий и т. д.
С тех пор я чувствую себя свободной… Я ощущаю НАДЕЖДУ! Я чувствую, что у меня есть будущее! Я чувствую себя «заземленной», не так, будто я сумасшедшая или под кайфом. Когда мне грустно – мне грустно; когда я злюсь – я злюсь. Я понимаю, что впереди будут тяжелые времена и трудности, зато я знаю, что у меня есть я. Теперь все иначе. И это совершенно не так, как я себе представляла, все совсем по-другому. Я всегда хотела этой свободы и всегда боролась за нее. Теперь борьба окончилась – бороться больше не с кем, – она просто стала моей»
[571].
