Тут братья давай уговаривать младшего. А он ни в какую:
– Ни одного лаптя из бани не выпущу, пока сам не пойдёт.
Те к отцу:
– Тятенька, цыкни ты на него! Гляди, какие он слова говорит.
А отец-то давно понял, что за доски пилятся, какие горшки лепятся.
– Нет уж, сыны. Вас я не принуждал и меньшого неволить не буду. Охота ему самоходные лапти сплести – пусть плетёт.
Те опять:
– Да разве лапоть может сам пойти? Ты, тятя, что?
А отец им:
– Сами же сказывали, что нужны не простые лапти, а самоходные. Значит, такие лапти есть.
Делать нечего, поехали братья на базар с кривыми горшками да с косыми досками. По дешевке, совсем задарма, доски да горшки продали.
Гроши да копейки выторговали.
Тут-то подошёл к ним старичок-дуговичок да и сказал:
– Вы бы, братцы, лучше лапотки привезли. Молчком бы продали.
Как только это сказал старичок, народ-то и признал братьев. И ну расспрашивать, почему лаптей нет да из какой они деревни. Братья то да сё, отнекиваются, дорогу к меньшому брату не сказывают, околесицу плетут.
Народ видит, что братья чистую воду мутят, – давай допрос чинить. А на базаре бабёночка случилась, которая всех трёх братьев знала. Она-то и рассказала всё как есть.
Тут народ зашумел. Которые подвыпивши, руками стали размахивать и калёными словами бросаться. Братья еле ноги унесли. Приехали домой, хотели было отцу выплести семь вёрст до небес и всё лесом, как слышат – весь базар к старой бане подъехал.
– Что за диво?
– Что такое?
Глянули, а старые люди шапки ломают, почтенные мужики спину гнут, младшенького брата уговаривают лаптями оделить, Иваном Терентьевичем величают:
– Ну, скажи ты на милость, Иван Терентьевич, как народу без лаптей жить! Продай хоть по паре на рыло.
А младшенький хоть и оробел маленько, а свое гнёт:
– Я зарок дал самоходные лапти сплести, а до той поры из бани не выходить.
Тут старичок-дуговичок выходит вперёд и говорит:
– Твои лапти, Ванёк, давно самоходными стали. Сами идут. И на базар их возить не надо.
– Тогда другое дело, – сказал мастер. Сказал и стал из старой бани лапти выкидывать. – Берите, кому какие по ноге. Продаю по совестливой цене.
Кто сколько даст – такая и цена лаптям… Тятенька, получай деньги. У меня ещё одна пара не доплетена. Солнце-то уж садится. Урок кончить надо.
Народ было принялся лапти хватать, только старичок-дуговичок не дал – сам лаптями стал каждого оделять. Кто пять пар просит – он две даёт, кто две – он одну.
– Один мастер весь мир не обует. Каждому охота в такой парочке покрасоваться!
Разделил дуговик все лапти. Народ полну котомку денег навалил, не подымешь. Братья стоят ни живы ни мертвы, отцу глянуть в глаза боятся.
Тогда старичок-дуговичок и говорит среднему брату:
– Не одни дуги самоходными гнутся. И лапти такими плетутся, и доски такими пилятся, и горшки лепятся.
Крепко с того дня задумались братья. Задумались и за дело принялись.
Много ли, мало ли дней прошло, только стал пилить старший брат самоходные доски, а средний самоходные горшки обжигать.
Из-под пилы доски рвут. Горшкам после обжига остынуть не дают.
Ну, а про лапти уж и говорить нечего.
В чести братья зажили. Звонко у них дело пошло, самоходно. А как оно у вас идёт – вам лучше знать. А я чего не знаю, того не знаю.
Замо́к без ключа
Эта сказка ещё в кои веки, давным-давно сказываться начала, а досказаться и по сей день не досказалась. И живёт она как изба без крыши, как шуба без воротника, как петух без голоса.
И кто только её ни досказывал – дедов дед, бабкина прабабка, седой мудрец, рыжий хитрец, – никто не сумел досказать. И я не берусь. Кому надо, тот пусть её и заканчивает. Мое дело начать…
Жил да был весёлой и горластой души человек, по прозванию Шумило Горланович Якалкин. Прозвали его так за то, что без «я» он двух слов вымолвить не мог. Якал на каждом слове: я да я. Хвастовством начинал, похвальбой заканчивал.
Чуть что где – Якалкин громче всех шумит. Болото ли народ осушать вздумает, непаханую ли землю пахать начнёт или, скажем, колодец к руде бить – Якалкин тут как тут:
– Братцы! Браты! Брательники! Я горы ворочать могу! Я реки могу вспять пускать! Я всё могу.
Молчат люди, а про себя думают: «На деле тебя проверим, тогда и судить будем».
Жил да был другой человек, по прозвищу Тихей Молчанович Улыба.
Поклончивый такой человек, тихий. Молчаливый. Улыбчатый. Не слыхать, не видать. Себя не выказывает, глотку не дерёт, разговоров не заводит, теневой стороной ходит. Одним словом, все три прозвания – Тихей Молчанович Улыба – не зря ему в сказке даны. И добавить к ним нечего.
Задумал как-то народ пруд прудить и на нём большую пильную мельницу ставить. Якалкин первым на сход прибежал. Руками машет, языком пашет, словесами сеет, похвальбой приборанивает. Если каждому его слову взойти, так за три года урожай не убрать.
А Тихей той порой на брёвнышке сидит, молчит, всякое слово улыбчато слушает, как пряник кушает.
Посудили, порядили, плотину застолбили, работать начали.
Хвастун Похвальбеевич в новой кумачовой рубахе вышел. Рукава чуть не выше плечей засучил. Лопату так наточил, что бриться ею впору. Черенок у лопаты стеклом выскоблил, кожей вылощил. Валяную шляпу петушиным пером изукрасил.
– Эх, шляпа хороша! – хвалится Якалкин. – От солнца глаза застит и от других меня отличает. Все меня по перу увидят, заметят, как ходко я землю швыряю, как круто плотину наращиваю.
А Тихей Молчанович молчком да шажком на работу вышел. В пестрядинной одежде, в долгополом зипуне, с простой малосильной лопаточкой. Ковыряет себе земельку да помалкивает.
– Вот это человек! – говорят старики. – Себя не выказывает. Не петушится. Не то что тот: я да я.
Минул день, другой пошёл. Якалкин горластее всех. Песню запел:
Всё могу и всё умею,
Я нигде не оробею…
Пришёл конец работе. Стали о каждом по делам судить. По труду. Старики замерять принялись – кто сколько? Считали они, мерили – самим себе не поверили. А когда народу объявили – шум поднялся.
– Как это так – Якалкин первым оказался? Всех перекрыл! За семерых сделал! Не может этого быть! Пересчитать надо, перемерить.
Ну ладно. Молодые стали перемерять. Всю ночь считали. А утром ещё больше диву дались. Дивись не дивись, а цифирь своё показывает. Вышло, что старики вчера Якалкину за похвальбу меру поубавили. За десятерых с гаком он работу справил.
