Сын живописца-передвижника Константина Егоровича Маковского. Внук скромного чиновника, коллекционера живописи и художника-дилетанта Егора Ивановича Маковского, одного из главных учредителей Московского рисовального класса (1832 г.), превратившегося в 1843 году в Училище живописи, ваяния и зодчества, брат художницы Елены Лукш-Маковской.
Счастливое беззаботное детство в доме на Адмиралтейской набережной, с мастерской отца под крышей – с большим окном, со старинной мебелью и оружием, с гипсовыми слепками, с голосистыми канарейками в клетках – мальчик так любил бывать там. Жизнь в достатке, в любви. Но в 1889 году мать тяжело заболела, семье пришлось уехать за границу. У отца в столице появилась вторая семья, и Сергей, кажется, впервые почувствовал, что люди могут меняться, люди могут предавать, обманывать доверие тех, кто любит их беззаветно: «Он стал ворчлив, подозрителен, вспыльчив… Но это был уже другой отец, хоть мы и не угадывали причины этой перемены, – вместе с нашей детской Россией первоначальный образ его уходил куда-то в далекое прошлое…».
Елена – сестра-погодок Маковского, в 18 лет вышла замуж за скульптора-австрийца и жила с тех пор в Германии, до конца дней вспоминала, как они с братом гуляли на Масленицу: «Вот столпились под „галдереей“ любопытные, головы закинуты: из недр дощатого „театра“ выливаются распаленные и счастливые люди с красными от крепкого спертого духа и удовольствия физиономиями. Окончилось представление, но уже опять бьют в колокол, и театральные крикуны зазывают снова… С самого детства, избалованные образцовым искусством, посещавшие итальянскую оперу, балет, мы с братом все же чутко воспринимали увлекательное народное творчество, вопреки всяким заграничным боннам и мамзелям… Мы шли на наши балаганы. Да!»
С.К. Маковский
Кажется, Елена и Сергей Маковские – это девочка и мальчик из «Балаганчика» Блока. Но разумеется, это совпадение случайно, просто балаганные представления детства западали в память многим людям Серебряного века, они ощущали в этих грубых фарсах какое-то сродство с окружающей их реальностью.
Маковский учился на естественном отделении Санкт-Петербургского университета (1897–1900 гг.), и еще во время учебы начал публиковать статьи по искусствоведению, потом читал лекции по истории искусства в Рисовальной школе Общества Поощрения художеств. С 1909 года и до 1917-го – редактор и основатель художественного журнала «Аполлон».
Маковский писал: «Я знаю, что без меня не возникло бы в Петербурге никакого журнала, никакого художественного центра, никакой освежающей литературно-критической струи. Все в разброд. Ни у кого энергии культурно-общественного строительства. Можно ли жить в такой стране, сознавая свои силы и ничего не создавать, спрятавшись в свою раковину? А вдруг удастся, и рискованное начало окажется именно тем, чего ждут столь многие?»
«Аполлон» создавался как еще одна платформа для символистов, наследник журналов «Мир искусства», «Весы» и «Золотое руно». И одновременно он не должен стать сектантским, проповедническим изданием, а наоборот – издатели мечтали объединить «под портиком Аполлона» самых разных литераторов, самых разнообразных направлений. Как пишет Маковский, в отличие от «Мира искусства», уделявшего больше внимания живописи и прикладным искусствам: «„Аполлон“ главное внимание сосредоточил именно на поэзии, его родоначальниками явились не столько живописцы, сколько поэты-новаторы; лишь благодаря им и мог журнал обрести свой лик».
На первой странице первого номера журнала редакция объясняла, что цель его – ни в коем случае не возрождение академического искусства, не поиск «пути к догматам античного искусства Классицизма», не поклонение «холодным академическим кумирам», а поиск «новой правды», к «прекрасной форме и животворной мечте», невидимого пока «лика грядущего Аполлона», светоча «новой культуры» и «нового человека».
«Давая выход всем новым росткам художественной мысли, „Аполлон“ хотел бы называть своим только строгое искание красоты, только свободное, стройное и ясное, только сильное и жизненное искусство за пределами болезненного распада духа, и лже-новаторства», – обещает редакция. Текст обращения был составлен совместно Маковским, Волошиным, Анненским и Бенуа.
Вступительную статью в первый номер написал Александр Бенуа. Она называлась «В ожидании гимна Аполлону». В ней художник напоминал, что задача творца – искать путь «из тьмы и косности», что единственный гимн, угодный Аполлону, «…это создание красоты, но непременно просветление всей жизни и самого человека красотой. Не только, послушно вдохновению, надлежит писать картины, слагать стихи, прислушиваться к рождающимся в душе звукам, но нужно себя самих сделать угодными Богу красоты… Нужно молиться о вдохновении, о том, чтобы Светодатель потребовал священной жертвы, и нужно еще молиться о том, чтобы гимн этот не был „красотой литературной“, а подлинной частью жизни, вернее всей жизнью. Мало говорить и думать прекрасное, надо еще выявлять красоту, надо постоянно ждать ее. И мало рождать ее в неодушевленных кристаллизованных образах, нужно, чтобы прекрасное двигалось и сплеталось со всей деятельностью человека».
Каждый номер журнала состоял из двух частей – подборки критических статей и поэтического альманаха. Далее следовал небольшой раздел прозы. С журналом (по крайней мере, в начале его существования) сотрудничали как поэты, так и критики: Иннокентий Анненский, Всеволод Мейерхольд, Вячеслав Иванов, Валерий Брюсов, Константин Бальмонт, Михаил Кузмин, Федор Соллогуб, Николай Гумилев, Алексей Толстой. Художники: Лев Бакст, Александр Добужинский, Николай Рерих. И Максимилиан Волошин. Собственно, было бы странно, если бы в журнале с названием «Аполлон» не работал такой яркий и горячий, почти ослепительный солнцепоклонник, как Волошин.
Обманщик – «толстый и кудрявый эстет»
«Толстым кудрявым эстетом» назвал Волошина Бунин. Полностью цитата звучит так: «Страшней всего то, что это было не чудовище, а толстый и кудрявый эстет, любезный и неутомимый говорун и большой любитель покушать». Бунин вообще умел и любил «припечатать» современников острым словцом, и мало кому удалось уйти он него без подобной «награды». О Блоке, к примеру, он высказался так: «Нестерпимо поэтичный поэт. Дурачит публику галиматьей», об Андрее Белом: «Про его обезьяньи неистовства и говорить нечего». Можно сказать, что Волошину еще повезло.
Но что правда, то правда – Волошин действительно любил «покушать» и выпить вина, поваляться на солнце, искупаться в море, любил уходить в горы. Цветаева пишет: «Этот грузный, почти баснословно грузный человек («семь пудов мужской красоты», как он скромно оповещал) был необычайный ходок, и жилистые ноги в сандалиях носили его так же легко и заносили так же высоко, как козьи ножки – козочек. Неутомимый ходок. Ненасытный ходок. Сколько раз – он и я – по звенящим от засухи тропкам, или вовсе без тропок, по хребтам, в самый полдень, с непокрытыми головами, без палок, без помощи рук, с камнем во рту (говорят, отбивает жажду, но жажду беседы он у нас не отбивал), итак, с камнем во рту, но, несмотря на камень во рту и несмотря на постоянную совместность – как только свидевшиеся друзья – в непрерывности беседы и ходьбы – часами – летами – все вверх, все вверх. Пот лил и высыхал, нет, высыхал, не успев пролиться, беседа не пересыхала – он был неутомимый собеседник, то есть тот же ходок по дорогам мысли и слова. Рожденный пешеход. И такой же лазун».
