Статью сдали в номер за несколько дней до кончины Анненского. Да, Анненский испытывал к Черубине и ее поэзии сложные чувства, но только не досаду «старого льва» за то, что его «задвинули» ради молодой вертихвостки.
Маковский и другие члены редакции относились к Иннокентию Федоровичу предельно уважительно, можно сказать – с благоговением, разумеется, вполне заслуженно. Если уж искать в стихах начала ХХ века «аполлонистическую ясность», то, прежде всего, в стихах Анненского. (Не даром Маковский называет их «нео-эллинистическими».) Если перечислять фамилии выдающихся литературных и, прежде всего, поэтических критиков того времени, то начать, конечно, следует с Анненского, и не только потому, что его фамилия начиналась на «А».
Маковский пишет: «Эти восемь месяцев {март – ноябрь 1909 г. – Е. П.} общения с Иннокентием Федоровичем и сотрудничества с ним, месяцы общей работы над объединением писателей, художников, музыкантов, и долгие вечера за чайным столом в Царском Селе, где жил Анненский с семьей, скромно, старомодно, по-провинциальному, – все это время „родовых мук“ журнала, судьбою которого он горячо интересовался, связало меня с ним одною из тех быстро созревающих дружб, о которых сердце помнит с великой благодарностью».
Первое послание Черубины
Но вернемся к Черубине. Ее первая подборка, опубликованная в «Аполлоне», включала в себя 12 стихов. Первое из них, несомненно, программное, называлось «Золотая ветвь» и посвящено «Моему учителю». «Золотая ветвь» – образ из античной мифологии, конкретно – из римской, о нем идет речь в одном из эпизодов поэмы «Энеида» Вергилия.
Эней, бежавший из горящей Трои, прибывает в Италию и встречается с Кумской сивиллой, которая соглашается проводить его в Аид, чтобы он мог встретиться там с отцом. Перед тем как войти в подземный мир, сивилла велела Энею отломить золотую ветвь с дерева, которое росло в лесу, окружающем ее пещеру, и затем подарить ее Прозерпине, супруге Плутона, царю подземного мира. В благодарность за этот подарок Прозерпина пропускает Энея в Элизиум, где он и встречается с отцом.
«Золотая ветвь» Черубины представляет собой «венок полусонетов». Каждая ее строфа состоит из семи строк («правильный» сонет – из четырнадцати). Заключительная строка первой строфы совпадает с первой строкой второй строфы, заключительная строка второй – в первой строкой третьей и т. д. Последняя из восьми строф составлена из первых строк семи предыдущих. Форма достаточно сложная и вычурная, но Черубина выполняет ее безошибочно, как своеобразный «шедевр», который делает подмастерье, чтобы получить звание мастера.
Но интереснее другое, «Золотая ветвь» повторяет мотивы венка сонетов под названием «CORONA ASTRALIS» – «Звездная корона», который написал Волошин в Коктебеле в августе 1909 года и посвящен Елизавете Дмитриеве. Возможно, образ «Золотой ветви» из «Энеиды» навеян строками Волошина:
Мы беглецы, и сзади наша Троя,
И зарево наш парус багрянит.
И это не единственная перекличка образов между венком сонетов Волошина и «полувенком полусонетов» Черубины.
У Волошина:
От Альфы Пса до Веги и от Бэты
Медведицы до трепетных Плеяд —
Они простор небесный бороздят,
Творя во тьме свершенья и обеты.
У Черубины:
Средь звездных рун, в их знаках и названьях,
Хранят свой бред усталые века,
И шелестят о счастье и страданьях
Все лепестки небесного венка.
У Волошина:
От милых рук бежим к обманным снам,
Не видим лиц и верим именам,
Томясь в путях напрасного скитанья.
У Черубины:
Меня ведет по пламеням заката
В созвездье Сна вечерняя рука.
То есть буквально в первом же произведении, присланном в «Аполлон», Черубина ставит метку, по которой можно безошибочно определить, кем она является на самом деле и кого она называет «своим учителем».
Далее идет стихотворение «Мой герб». Черубина представила своего учителя, теперь она представляет себя, но как анонима, как рыцаря с чистым щитом:
Червленый щит в моем гербе,
И знака нет на светлом поле.
Но вверен он моей судьбе,
Последней – в роде дерзких волей.
За ним следовало послание основателю ордена иезуитов Игнатию Лойоле, которого Черубина называет:
Безумный вождь священных ратей,
Заступник грез, святой Игнатий,
Пречистой Девы паладин!
Это уже послание только для «посвященных». Елизавета Дмитриева, Лиля – как знали ее знакомые, увлекалась романскими языками, изучала в Сорбонне древне-французский, и самостоятельно – испанский, который обожала. «Я очень люблю переводить с испанского, это очень полезно», – писала она Волошину в первые дни знакомства, причем речь шла о письмах испанской монахини-мистика XVII века. Любимым ее героем был Дон Кихот, любимой святой – Тереза Авильская – первой публикацией Лили стал перевод одной из мистических песен этой святой. Разумеется, Черубина не могла не разделять интересов своего «прототипа».
Далее шли еще несколько «католических» стихов, проникнутых духом покаяния и горячей надеждой на милость Всевышнего – «Мечтою близка я гордыни…», «Ищу защиты в преддверье храма…», «Закрыта дверь в мою обитель…», «Твои руки» – по духу очень близкие к экстазам святой Терезы:
Я целую божественных линий
На ладонях священный узор…
(Запевает далеких Эриний
В глубине угрожающий хор.)
Далее «Сонет», так же ясно указывающий на двойственность автора:
Моя любовь – трагический сонет.
В ней властный строй сонетных повторений,
Разлук и встреч, и новых возвращений, —
Прибой судьбы из мрака прошлых лет.
Двух девушек незавершенный бред,
Порыв двух душ, мученье двух сомнений,
Двойной соблазн небесных искушений,
Но каждая сказала гордо: «Нет».
Впрочем, разумеется, эти строки можно прочесть как описание некоего психологического конфликта, происходящего в душе поэтессы, и этот конфликт снова носит религиозный характер:
…Вслед четных строк нечетные терцеты
Пришли ко мне возвратной чередой,
Сонетный свод сомкнулся надо мной.
Повторены вопросы и ответы:
«Приемлешь жизнь? Пойдешь за мной вослед?
Из рук моих причастье примешь?» – «Нет».
Далее одно из стихотворений об умершем ребенке Габриак, той самой выдуманной дочери Веронике, о которой я уже упоминала в предисловии:
