Тон Волошина ироничный, он словно пересказывает литературный анекдот. В самом деле, если отстраниться от событий, это выглядит даже забавно: два поэта Серебряного века силятся повторить трагическую дуэль Пушкина, но один из них (охотник на львов и крокодилов) промахивается (возможно, по тому, что очень зол), другой же, (убежденный пацифист) больше сего боится попасть, но на свое счастье тоже промахивается. Однако для Елизаветы Ивановны этот поединок, где сошлись два любивших ее и любимых ею человека, – трагедия. Она писала: «Только теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что Н. С. отомстил мне больше, чем я обидела его. После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль; – я так и не стала поэтом – передо мной всегда стояло лицо Н. Ст. и мешало мне. Я не смогла остаться с Макс. Ал. В начале 1910 г. мы расстались, и я не видела его до 1917 (или 1916-го?). Я не могла остаться с ним, и моя любовь и ему принесла муку. А мне? До самой смерти Н. Ст. я не могла читать его стихов, а если брала книгу – плакала весь день. После смерти стала читать, но и до сих пор больно. Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мной, очень даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им – он увел от меня и стихи, и любовь… И вот с тех пор я жила не живой; – шла дальше, падала, причиняла боль, и каждое мое прикосновение было ядом. Эти две встречи всегда стояли передо мной и заслоняли все: а я не смогла остаться ни с кем. И это было платой за боль, причиненную Н. Ст.: у меня навсегда были отняты и любовь, и стихи. Остались лишь призраки их…».
Но в итоге, как ни странно, можно сказать, что литература от этой дуэли выиграла. Не будь противостояния с Волошиным, возможно, позже у Гумилева не было бы повода и не хватило бы задора сформулировать принципы нового литературного направления – «акмеизма», родившегося как отрицание символизма и продолжение творчества Иннокентия Анненского (именно его записали акмеисты в свои предтечи). Маковский вспоминает: «Акмеизм – от акт, острие, заострение. Создалась эта „школа“ в среде „Аполлона“ как противодействие мистическому символизму, возглавляемому Вячеславом Ивановым. Гумилев требовал „заострения“ словесной выразительности независимо от каких бы то ни было туманных идеологий». Впервые название «акмеизм» публично прозвучало 19 декабря 1912 года в кабаре «Бродячая собака». Оформилось это течение в 1912–1913 годах с выходом статей Николая Гумилева («Наследие символизма и акмеизм», 1913), Сергея Городецкого («Некоторые течения в современной русской поэзии», 1913), Осипа Мандельштама («Утро акмеизма», опубликована в 1919 г.). В 1912–1913 годах выпускался журнал «Цеха поэтов» «Гиперборей».
Второе послание Черубины
Вторую подборку стихов Черубины де Габриак опубликовали в десятом номере «Аполлона» в сентябре 1910 года. Открывалась она стихотворением, звучащим весьма торжественно. Однако, если знать все подноготную, нельзя вновь не уловить в этих строках иронии.
С моею царственной мечтой
Одна брожу по всей вселенной,
С моим презреньем к жизни тленной,
С моею горькой красотой.
<…>
И я умру в степях чужбины,
Не разомкну заклятый круг.
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?
Кроме всего прочего, это еще и перифраз стихотворения Пушкина, посвященного Авдотье Закревской, женщине с весьма скандальной репутацией:
С своей пылающей душой,
С своими бурными страстями,
О жены Севера, меж вами
Она является порой
И мимо всех условий света
Стремится до утраты сил,
Как беззаконная комета
В кругу расчисленном светил.
Стихи окружает очень красивая виньетка, нарисованная Е. Лансере. На ней девушка в королевской мантии склоняется над могильным памятником. На памятнике лежат розы, и стоит большой щит с мальтийским крестом в окружение капель крови. С другой стороны памятника застыл скелет с копьем. Всю картину обрамляют языки пламени.
Но второе стихотворение более искреннее, в нем, кажется, слышен голос самой Дмитриевой:
Над полем грустным и победным
Простерт червленый щит зари.
По скатам гор, в тумане медном,
Дымят и гаснут алтари.
На мир пролив огонь и беды,
По нивам вытоптав посев,
Проходят скорбные Победы,
И темен глаз девичьих гнев.
За ними – дальние пожары,
И меч заката ал и строг;
Звучат безрадостно фанфары,
Гудит в полях призывный рог.
Антивоенная тема в начале ХХ века приобрела особое звучание. В 1905 году закончилась бесславная Русско-японская война, за ней последовала кровавая Первая русская революция – «генеральная репетиция» Гражданской войны. Волошин последовательный пацифист. Позже Цветаева будет вспоминать разговор, состоявшийся между Максом и его матерью в 1914 году. Елена Оттобальдовна говорила сыну, показывая на Сергея Эфрона:
«– Погляди, Макс, на Сережу, вот – настоящий мужчина! Муж. Война – дерется. А ты? Что ты, Макс, делаешь? – Мама, не могу же я влезть в гимнастерку и стрелять в живых людей только потому, что они думают иначе, чем я. – Думают, думают. Есть времена, Макс, когда нужно не думать, а делать. Не думая – делать.
– Такие времена, мама, всегда у зверей – это называется „животные инстинкты“…»
Вполне логично, что Лиля разделяла его взгляды, которые и отразились в стихотворении.
Другие стихи – более лирического толка. Среди них одно, особенно нравящееся Цветаевой:
Чье блестящее забрало
Промелькнуло там, средь чащ?
В небе вьется красный плащ…
Я лица не увидала.
Другое стихотворение понравилось сразу и Цветаевой, и Ахматовой:
Я знаю души, как лаванда,
Я знаю девушек-мимоз,
Я знаю, как из чайных роз
В душе сплетается гирлянда.
<…>
Люблю в наивных медуницах
Немую скорбь умерших фей,
И лик бесстыдных орхидей
Я ненавижу в светских лицах.
Акаций белые слова
Даны ушедшим и забытым,
А у меня, по старым плитам,
В душе растет разрыв-трава.
Как вспоминает Волошин, у этих стихов была и весьма прагматическая цель – Маковский постоянно посылал Черубине очень дорогие букеты из оранжерейных орхидей, и «мы с Лилей решили это пресечь, так как такие траты серьезно угрожали гонорарам сотрудников „Аполлона“, на которые мы очень рассчитывали».
