В овальном зеркале твой вижу бледный лик.
С висков опущены каштановые кудри,
Они как будто в золотистой пудре.
И на плече чернеет кровь гвоздик.
Искривлены уста усмешкой тонкой,
Как гибкий лук, изогнут алый рот;
Глаза опущены. К твоей красе идет
И голос медленный, таинственно-незвонкий,
И набожность кощунственных речей,
И едкость дерзкая колючего упрека,
И все возможности соблазна и порока,
И все сияния мистических свечей.
Нет для других путей в твоем примере,
Нет для других ключа к твоей тоске, —
Я семь шипов сочла в твоем венке,
Моя сестра в Христе и в Люцифере.
И ответные стихи – за Черубину:
Ты в зеркало смотри,
Смотри, не отрываясь,
Там не твои черты,
Там в зеркале живая,
Другая ты.
…Молчи, не говори…
Смотри, смотри, частицы зла и страха,
Сверкающая ложь
Твой образ создали из праха,
И ты живешь.
И ты живешь, не шевелись и слушай:
Там в зеркале, на дне, —
Подводный сад, жемчужные цветы…
О, не гляди назад,
Здесь дни твои пусты,
Здесь все твое разрушат,
Ты в зеркале живи.
Здесь только ложь, здесь только
Призрак плоти,
На миг зажжет алмазы в водомете
Случайный луч…
Любовь. – Здесь нет любви.
Не мучь себя, не мучь,
Смотри, не отрываясь,
Ты в зеркале – живая,
Не здесь…
Кроме того, к поэтическому розыгрышу примешалось совсем не поэтичное мошенничество. В редакцию пришел «поверенный Черубины» и за 25 рублей рассказал «всю правду о ней»: что она внучка графини Нирод и посылает свои стихи тайком от бабушки. «Только он назвал ее каким-то другим именем, но сказал, что ее называют еще и по-иному, но он забыл как. А когда мы его спросили, не Черубиной ли, он вспомнил, что, действительно, Черубиной», – рассказывал Маковский Волошину.
Наконец еще один из сотрудников «Аполлона» (и замечательный поэт) Виктор Кузмин рассказал Маковскому всю правду о Черубине. При личной встрече Елизавета Дмитриева подтверждает его слова. Сказать, что он был разочарован, означало бы ничего не сказать. «В комнату вошла, сильно прихрамывая, невысокая, довольно полная темноволосая женщина с крупной головой, вздутым чрезмерно лбом и каким-то поистине страшным ртом, из которого высовывались клыкообразные зубы. Она была на редкость некрасива. Или это представилось мне так, по сравнению с тем образом красоты, что я выносил за эти месяцы? Стало почти страшно».
Как и предсказывал Блок в «Балаганчике» (1906), символисты (три «мистика» из пьесы) приняли за «Деву из дальней страны», за воплощение Смерти картонную Коломбину.
Но судя по фотографиям, Лиля вовсе не была тем Квазимодо, которого описывал Маковский. Не считали ее уродливой ни Волошин, ни Гумилев, и никто из знакомых. Кажется, Пьеро в очередной раз увидел именно то, что хотел.
Прощение Черубины – прощание с Черубиной
По словам Маковского, Елизавета Ивановна сказала ему: «Вы должны великодушно простить меня. Если я причинила вам боль, то во сколько раз больнее мне самой. Подумайте. Ведь я-то знала – кто вы, я-то встречала вас, вы-то для меня не были тенью! О том, как жестоко искупаю я обман – один Бог ведает. Сегодня, с минуты, когда я услышала от вас, что все открылось, с этой минуты я навсегда потеряла себя: умерла та единственная, выдуманная мною „я“, которая позволяла мне в течение нескольких месяцев чувствовать себя женщиной, жить полной жизнью творчества, любви, счастья. Похоронив Черубину, я похоронила себя и никогда уж не воскресну…».
Вскоре после дуэли Дмитриева бесповоротно порвала с Волошиным, и вышла замуж за Владислава Васильева, который давно добивался ее руки. Действительно, на долгие годы прекратила писать. Так что же, она не могла быть поэтессой без маски, придуманной для нее Волошиным?
А может быть, в том-то и дело, что Лиля сама творец, в том числе творец не только своих стихов, но и своей судьбы, – и чувствовала, что она «заигралась» в Черубину и ей уже тесно под маской Черного Херувима. То, что начиналось как шутка, дружеский розыгрыш, благодаря усилиям трех мужчин – Волошина, Маковского и Гумилева, теперь приобретало убийственную серьезность, и Лиля чувствовала, что больше не хочет в этой игре участвовать. Настолько не хочет, что готова взять на себя несуществующую вину, лишь бы это прекратилось.
В 1918 году Елизавета Ивановна уехала из Петрограда в Екатеринодар, в то время занятый белыми, но от дальнейшей эмиграции отказалась. Познакомившись с Самуилом Яковлевичем Маршаком, она пишет стихи и пьесы для детей, выпускает детскую книгу «Человек с Луны» о великом русском путешественнике и этнографе Николае Николаевича Миклухо-Маклае.
В Екатеринодаре
[49] она принимала участие в создании «Детского городка», в котором работали кружки, библиотека, театр. Там снова начала писать «серьезные» стихи. В 1924 году вернулась уже в Ленинград. Именно там три года спустя последний раз встретилась с Волошиным.
Волошин годы Гражданской войны провел в Коктебеле. Та цитата из воспоминаний Бунина, с которой я начала рассказ о Волошине, как раз и относится к их встрече в Одессе зимой 1919 года, когда Макс пытался добраться до своей Киммерии на маленьком парусном кораблике-«дубке», который, по словам Бунина, «не во всякую погоду пошлешь». Позже Волошин написал Бунину из Феодосии: «Мы пробыли день на Кинбурнской косе, день в Очакове, ожидая ветра, были дважды останавливаемы французскими миноносцами, болтались ночь без ветра, во время мертвой зыби, были обстреляны пулеметным огнем под Ак-Мечетью
[50], скакали на перекладных целую ночь по степям и гниющим озерам, а теперь застряли в грязнейшей гостинице, ожидая поезда. Все идет не скоро, но благополучно».
Почему же Бунину было страшно слышать Волошина в Одессе? (Помните: «Страшней всего было то…»?) Иван Алексеевич пишет: «Вот девятнадцатый год: этот год был одним из самых ужасных в смысле большевицких злодеяний. Тюрьмы Чека были по всей России переполнены, – хватали кого попало, во всех подозревая контрреволюционеров, – каждую ночь выгоняли из тюрем мужчин, женщин, юношей на темные улицы, стаскивали с них обувь, платья, кольца, кресты, делили меж собою. Гнали разутых, раздетых по ледяной земле, под зимним ветром, за город, на пустыри, освещали ручным фонарем… Минуту работал пулемет, потом валили, часто недобитых, в яму, кое-как заваливали землей… Кем надо было быть, чтобы бряцать об этом на лире, превращать это в литературу, литературно-мистически закатывать по этому поводу под лоб очи?»
