Знакомство с Императорской семьей
12 января 1916 года в Москве великая княгиня Елизавета Федоровна, старшая сестра императрицы, жена великого князя Сергей Александровича, генерал-губернатора Москвы и дяди императора, пригласила в свою московскую резиденцию членов Общества возрождения художественной Руси – Васнецова, Нестерова, Есенина и Клюева, послушала их стихи и подарила Есенину и Клюеву «по экземпляру Евангелия и образки с изображением иконы Покрова Пресвятой Богородицы и святой Марфы и Марии». Позднее, в день именин Есенина, Елизавета Федоровна сделает ему особый подарок – подарит икону преп. Сергия Радонежского, в честь которого его назвали.
Знакомство с великой княгиней оказалось очень кстати. В апреле 1916 года Есенина призывают в армию. И во время войны, которую тогда в России называли Второй Отечественной, он попал в Царскосельский военно-санитарный поезд № 143 Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны, причисленный к Лазарету их императорских высочеств великих княжон Марии Николаевны и Анастасии Николаевны в Царском Селе. Несколько раз Есенин принимал участие в концертах для раненых в трапезной Федоровского собора, был представлен императрице и читал ей свои стихи. Александра Федоровна сказала, что стихи красивые, но грустные. Есенин ответил ей, что такова вся Россия и попросил у императрицы позволения посветить ей цикл в новой книге «Голубень». Об этом случае рассказывает со слов поэта один из его знакомых Г. Иванов и добавляет: «Теперь даже трудно себе представить степень негодования, охватившего тогдашнюю «передовую общественность», когда обнаружилось, что „гнусный поступок“ Есенина не выдумка, не навет „черной сотни“, а непреложный факт.
Рассказывал Есенин и о тайных встречах с великой княжной Анастасией, о том, как он читал ей стихи, как они гуляли по саду, целовались. Как Анастасия носила ему на задний двор сметану в горшочке и они ели эту сметану одной ложкой поочередно. Звучит как выдумка, хвастовство, простого парня, „залетевшего в царские хоромы“. Но слушателям и рассказчику эта история нравилась.
А вот что уже точно не выдумка: 22 июля 1916 года на концерте в честь дня рождения великой княжны Марии Сергей Александрович прочел только что написанные стихи.
В багровом зареве закат шипуч и пенен,
Березки белые горят в своих венцах.
Приветствует мой стих младых царевен
И кротость юную в их ласковых сердцах.
Где тени бледные и горестные муки,
Они тому, кто шел страдать за нас,
Протягивают царственные руки,
Благословляя их к грядущей жизни час.
На ложе белом, в ярком блеске света,
Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть…
И вздрагивают стены лазарета
От жалости, что им сжимает грудь.
Все ближе тянет их рукой неодолимой
Туда, где скорбь кладет печать на лбу.
О, помолись, святая Магдалина,
Большевик? Имажинист!
Стихи о «младых царевнах» написаны в 1916 году, а 20–23 июня 1918 года Сергей Александрович пишет цикл «Иорданская голубица», где среди стихов, наполненных евангельскими мотивами, есть и такое:
Небо – как колокол,
Месяц – язык,
Мать моя – родина,
Я – большевик.
Ради вселенского
Братства людей
Радуюсь песней я
Смерти твоей.
Крепкий и сильный,
На гибель твою
В колокол синий
Я месяцем бью.
Впрочем, советские литературоведы рекомендовали читателям относиться к этому признанию с осторожностью, не верить поэту на слово, не проявлять «наивность и неоправданность, зачисляя Есенина в большевики в ленинском понимании этого слова». «Не воспринимая революцию конкретно, – пишет критик, – не понимая истинных ее целей и не видя ее движущих сил, Есенин не мог и воплотить ее в конкретных поэтических образах. Поэтому она и представляется ему то светлым гостем, то Назаретом, то Спасом, или Отчарем, а ее конечные цели – земным мужицким раем»
[60].
В самом деле – возможна ли такая эволюция быстрая точки зрения всего за год? Вполне. Особенно, если прежние убеждения были не искренними, конформистскими, да и новые являются данью моде или приняты для достижения каких-то целей. Так ли это было в случае Есенина?
Конечно, «последнюю правду» мы могли бы узнать только у него, если бы застали его при жизни и он вдруг захотел бы с нами откровенничать. Чувствовал ли он духовный подъем, принимая икону из рук великой княгини Елизаветы Федоровны, и горевал ли, узнав о ее по-настоящему мученической кончине? (В июне 1918 г., как раз в те дни, когда Есенин писал «Я – большевик…», Елизавету Федоровну вместе с несколькими великими князьями живой сбросили в шахту Новая Селимская под Алапаевском. Вероятно, она прожила еще несколько дней и пыталась оказывать помощь своим товарищам по несчастью. Поэт, безусловно, не мог не знать о казни Елизаветы Федоровны, а также о гибели царской семьи. Что он чувствовал, услышав о смерти «младых царевен»? Или они были для него всего лишь ступеньками в поэтической карьере и персонажами занимательных и веселых историй? Был ли искренен, когда писал: «Я – большевик…»? Но «последней правды» мы, конечно, никогда не узнаем, и, может быть, не так она и интересна.
Но как произошла перемена на внешнем уровне? На уровне высказываний, и главное – творчества?
До февраля 1917 года Есенин никаких симпатий к революционным идеям, и тем более к программе партии большевиков, не высказывал. Его идеал, скорее, можно было описать как патриархальную утопию христианского толка.
На период Февральской революции Есенин уехал в Константиново, потом вернулся в Петроград, где его в прежней компании (Клюев, Орешин) встретил Рюрик Ивнев
[61]. Он вспоминает: «Первым ко мне подошел Орешин. Лицо его было темным и злобным. Я его никогда таким не видел. – Что, не нравится тебе, что ли?
