Дункан часто приглашают в гости на вечера. На одном из них она встречает Есенина. Илья Ильич Шнейдер вспоминает: «Вдруг меня чуть не сшиб с ног какой-то человек в светло-сером костюме. Он промчался, крича: „Где Дункан? Где Дункан?”
– Кто это? – спросил я Якулова.
– Есенин… – засмеялся он.
Я несколько раз видал Есенина, но тут я не сразу успел узнать его.
Немного позже мы с Якуловым подошли к Айседоре. Она полулежала на софе. Есенин стоял возле нее на коленях, она гладила его по волосам: скандируя по-русски:
– За-ла-тая га-ла-ва…
Трудно было поверить, что это первая их встреча, казалось, они знают друг друга давным-давно, так непосредственно вели они себя в тот вечер…
…Есенин, стоя на коленях и обращаясь к нам, объяснял: „Мне сказали, Дункан в «Эрмитаже»“. Я полетел туда…
Айседора вновь погрузила руку в „золото его волос“. Так они „проговорили“ весь вечер на разных языках буквально (Есенин не владел ни одним из иностранных языков, Дункан не говорила по-русски), но, кажется, вполне понимая друг друга.
– Он читал мне свои стихи, – говорила мне в тот вечер Айседора, – я ничего не поняла, но я слышу, что это музыка и что стихи эти писал genie!
Было за полночь. Я спросил Айседору, собирается ли она домой. Гости расходились. Айседора нехотя поднялась с кушетки. Есенин неотступно следовал за ней. Когда мы вышли на Садовую, было уже совсем светло. Такси в Москве тогда не было. Я оглянулся: ни одного извозчика. Вдруг вдали задребезжала пролетка, к счастью, свободная. Айседора опустилась на сиденье будто в экипаж, запряженный цугом. Есенин сел с нею рядом…
…Я пристроился на облучке, почти спиной к извозчику. Есенин затих, не выпуская руки Айседоры. Пролетка тихо протарахтела по Садовым, уже освещенным первыми лучами солнца, потом, за Смоленским, свернула и выехала не к Староконюшенному и не к Мертвому переулку, выходящему на Пречистенку, а очутилась около большой церкви, окруженной булыжной мостовой. Ехали мы очень медленно, что моим спутникам, по-видимому, было совершенно безразлично. Они казались счастливыми и даже не теребили меня просьбами перевести что-то…
…Но в то первое утро ни Айседора, ни Есенин не обращали никакого внимания на то, что мы уже в который раз объезжаем церковь. Дремлющий извозчик тоже не замечал этого.
– Эй, отец! – тронул я его за плечо. – Ты, что, венчаешь нас, что ли? Вокруг церкви, как вокруг аналоя, третий раз едешь.
Есенин встрепенулся и, узнав в чем дело, радостно рассмеялся.
– Повенчал! – раскачивался он в хохоте, ударяя себя по коленям и поглядывая смеющимися глазами на Айседору.
Она захотела узнать, что произошло, и, когда я объяснил, со счастливой улыбкой протянула:
– Manage».
Без языка
Айседора говорила на английском (это был ее родной язык), французском и немецком. Начала учить русский, но дело шло плохо – не нашлось подходящего учителя, а грамматика славянских языков так отличается от грамматики романских и германских, что ее трудно взять «с наскока», «на слух».
Ее верная ученица Ирма рассказывает: «…Обучение Айседоры русскому языку свелось к написанию ею фраз по-английски, которые разнообразные домочадцы затем трудолюбиво переводили для нее. В московской школе сохранилась вырванная из блокнота страничка, на которой написано ее размашистым почерком: „Моя последняя любовь!“ Далее следует русский перевод, выписанный большими печатными латинскими буквами.
„Я готова целовать следы твоих ног!!!“
„Я тебя не забуду и буду ждать! А ты?“
„Ты должен знать, что, когда ты вернешься, ты можешь войти в этот дом так же уверенно, как входил вчера и вошел сегодня“».
Кажется, Айседора уже устала от кокетства, она готова любить Есенина, не только как любовника, но и как русского гения, а еще – как брата («товарища») и как сына – «трудного ребенка», переживающего подростковый кризис, который так и не довелось пережить ее Патрику. Она верит, что музыка, гармония, могут исцелить мятущуюся душу, а ведь стихи Есенина так музыкальны! Значит, он просто не может быть жестоким, пропащим человеком.
Есенин не знал иностранных языков и, кажется, даже гордился этим. Шнейдер пишет: «Не случайностью является и то, что Есенин не изучал ни одного иностранного языка. Как-то в разговоре он сказал мне, что ему „это мешало бы“. В одном письме из Америки Есенин писал: „…Кроме русского, никакого другого не признаю и держу себя так, что ежели кому-нибудь любопытно со мной говорить, то пусть учится по-русски“». А может быть, он просто сомневался в своих способностях, не знал, как подступиться к делу, и делал «хорошую мину при плохой игре».
В первый вечер Шнейдеру казалось, что Дункан и Есенин понимают друг друга без слов. Но «только утро любви хорошо». Очень скоро Есенин начал находить удовольствие в том, чтобы мучить свою подругу. В том числе – используя ее плохое знание русского языка, и свое нежелание учить иностранные. Вот еще один эпизод из мемуаров Шнейдера, который часто цитируют в биографиях Есенина: «На высоком, от пола до потолка, узком зеркале, стоявшем в комнате Айседоры, виднелся нестертый след нашей с Есениным шутки над Айседорой: пучок расходившихся линий, нанесенных кусочком мыла, давал иллюзию разбитого трюмо. Мыло так и осталось лежать на мраморном подоконнике. Однажды Айседора взяла его и неожиданно для нас написала на зеркале по-русски печатными буквами: „Я лублу Есенин“.
Взяв у нее этот мыльный карандашик, Есенин провел под надписью черту и быстро написал: «А я нет».
Айседора отвернулась, печальная. Я взял у Есенина карандашик, который он с затаенной улыбкой продолжал держать в руке, и, подведя новую черту, нарисовал тривиальное сердце, пронзенное стрелой, и подписал: „Это время придет“.
Сколько раз потом, когда Есенин был уже во власти какой-то распаленной, поглощавшей его любви к Айседоре, он вспоминал эти оправдавшиеся слова.
Айседора не стирала эти надписи, и они еще долго оставались на зеркале. И лишь накануне отъезда в Берлин Есенин стер все три фразы и написал: „Я люблю Айседору“».
Но до отъезда еще далеко. Пока Айседора связывает все надежды с Советским Союзом, она готова назвать его новой родиной. Она много работает с детьми, ставит танцы на музыку «Интернационала», «Славянского марша» и 6-й симфонии Чайковского.
Кажется, у Есенина и Айседоры почти не было «медового месяца» – того периода, когда влюбленные без ума даже от недостатков друг друга и испытывают терпение окружающих своей нескрываемой глуповатой нежностью, напоминающей всем «старым и опытным» о юношеской утопии «вечной любви», как об утерянном Эдеме. Эта же пара быстро начала ссориться, даже не найдя еще общего языка. А главное – кажется, Есенин не может простить Дункан, что до него она «возлюбила много» и многих. Он остается крестьянином, для него любовь неразрывно связана с жестокостью. Не только в обывательском смысле: «любит – значит ревнует, ревнует – значит бьет», но и с более романтическом. Вспомним его юношеские стихи:
