Мне бы
памятник при жизни
полагается по чину.
Заложил бы
динамиту
– ну-ка,
дрызнь!
Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!
Рыжая Лиля
Любить жизнь для Маяковского означало – любить Лилю Брик. Многим современникам эта рыжеволосая женщина запомнилась как само воплощение жизни, солнце, способное осветить даже голодные и тревожные революционные годы. Все, кто знакомился с ней, в первую очередь обращали внимание на ее волосы, чтобы удостовериться, достаточно ли они рыжие.
Маленького Васю Катаняна
[70], будущего биографа Лили, цвет ее волос поразил: «Мне… понравилась эта невысокая женщина, веселая и ласковая ко мне. Смутно помню, что меня поразили ее волосы необыкновенного цвета, которого я никогда не видел… Волосы Лили… даже, как мне казалось, светились золотом. По дороге домой я спросил, что это такое. „Она рыжая, и это необычный цвет, встречается редко. И сама она редкая, необычная“, – добавила мама. В этом я убедился, общаясь в ней в течение полувека».
А вот что запомнилось Лидии Гинзбург: «Шкловский назначил мне деловое свидание у Бриков. Он опоздал, и меня принимала Лиля Юрьевна. Одета она была по-домашнему просто, в сером свитере. По-видимому, мыла голову, и знаменитые волосы были распущены. Они действительно рыжие, но не очень, – и вообще на рыжую она не похожа. Тон очень приятный (не волос, а ее собственный тон).
Когда мы вышли, В. Б. спросил:
– Как вам понравилась Лиля Брик?
– Очень.
– Вы ее раньше не знали?
– Я знала ее только в качестве литературной единицы, не в качестве житейской.
– Правда, не женщина, а сплошная цитата?»
В стихах Маяковский часто разговаривал с ней. Но еще чаще это были просто обращения – просьба, мольба, молитва без надежды на ответ.
Дым табачный воздух выел.
Комната —
глава в крученыховском аде.
Вспомни —
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще —
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя —
тяжкая гиря ведь —
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят —
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон —
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек…
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
Эти стихи написаны в 1916 году. К ним относится забавный комментарий Катаняна: «Однажды, в первые дни их знакомства, в комнате, наполненной людьми, они сели на подоконник, и штора скрыла их от присутствующих, он – такой загорелый и красивый – гладил ее ноги и просил о свидании, которое и состоялось на следующий день у него в гостинице „Пале-Рояль“. Когда же он прочел ей „Лиличке, вместо письма“, там было:
Вспомни,
за этим окном впервые ноги твои исступленно гладил.
ЛЮ {Лиля (Лили) Юрьевна. – Е. П.} заметила, что „ноги“ – это было в быту, а тут поэзия, что нельзя же подавать себя, как есть в действительности. Словом, ей не нравится. „Он и сам это ощущал, – говорила она, – поскольку был очень целомудрен в проявлении своих чувств“, – и тогда появилось:
Вспомни – за этим окном впервые руки твои исступленно гладил».
Далее Катанян замечает: «Вся его любовная лирика пронизана мучительным горем ухода любимой женщины. Для него это было невыносимо… Но Лиля тогда вовсе не „уходила“ от него, не бросала. Она скорее была непостоянна, своенравна и действительно могла уйти в любой момент, ускользнув, мерцая, как драгоценность. Отсюда во многом и трагизм его стихов».
Порой Маяковский проклинает свою любовь, и Лилю вместе с нею:
В грубом убийстве не пачкала рук ты.
Ты
уронила только:
«В мягкой постели
он,
фрукты,
вино на ладони ночного столика».
<…>
Теперь —
клянусь моей языческой силою! —
дайте
любую
красивую,
юную, —
души не растрачу,
изнасилую
и в сердце насмешку плюну ей!
Око за око!
Но в другие минуты буквально не мог представить себе жизни без Лили и в самом деле становился «не мужчина, а облако в штанах». В 1918 году он едет по делам из Москвы в Петербург и всю дорогу пишет страстное письмо Лиле, о том, как любит ее и тоскует. Цитировать его просто страшно, такими чувствами не принято делиться ни с кем, кроме любимой (да и любимый человек не всегда удостаивается такой искренности). И все же рискну привести только одну запись, чтобы вы поняли масштаб и накал этого чувства:
