С каждым годом в стране формировалась все более жесткая командно-административная система. Маяковский не мог этого не видеть, и это не могло не отразиться в его творчестве. «Мистерия-буф» – гимн новому миру. «Клоп» – борьба с «буржуазными» пережитками прошлого – мелкими, досадными, но и смешными тоже. Но «Баня» – это уже борьба с бюрократической системой
[84]. Борьба за прежние идеалы коммунизма: «…радость работать, жажда жертвовать, неутомимость изобретать, выгода отдавать гордость человечностью».
Но эти бюрократы с «говорящими», как в пьесах XVIII века, фамилиями – Победоносцев, Оптимистиченко, Моментальнов – все они члены коммунистической партии, «партийные функционеры», а по меткому выражению Маяковского – «прозаседавшиеся». И борьба против них становится борьбой против коммунистической партии. Поначалу Маяковскому кажется, что это всего лишь борьба с «отклонениями», со «случайными попутчиками», не разделяющими идеалов коммунизма, а лишь преследующими свои интересы. Но рано или поздно он должен был понять, что эти «личные интересы» и первый и самый могучий из них «интерес» – выживание в конкурентной борьбе становятся ведущими, «генеральной линией» партии.
В 1924 году в стихотворении «Юбилейное» неожиданно читаем:
Хорошо у нас
в Стране Советов.
Можно жить,
работать можно дружно.
Только вот
поэтов,
к сожаленью, нету —
впрочем, может, это и не нужно.
Эти строчки стоят прямо перед прощанием с Пушкиным («Ну, давайте, подсажу на пьедестал…») и тем ликующим гимном жизни, который я цитировала в начале этой главы («Мне бы памятник при жизни полагается по чину…»). Маяковский никак их не расшифровывает. Что он имел в виду? Что сейчас не время для лирической поэзии, а время для боевых листовок и плакатов? (Эту мысль он много раз подчеркивал в выступлениях и статьях.) Или что писать стихи в СССР становится все труднее? А без поэзии он не мог любить жизнь.
Осип Брик рассказывал: «Маяковский понимал любовь так: если ты меня любишь, значит, ты мой, со мной, за меня, всегда, везде и при всяких обстоятельствах. Не может быть такого положения, что ты был бы против меня – как бы я ни был неправ, или несправедлив, или жесток. Ты всегда голосуешь за меня. Малейшее отклонение, малейшее колебание – уже измена. Любовь должна быть неизменна, как закон природы, не знающий исключений. Не может быть, чтобы я ждал солнца, а оно не взойдет. Не может быть, чтобы я наклонился к цветку, а он убежит. Не может быть, чтобы я обнял березу, а она скажет „не надо“. По Маяковскому, любовь не акт волевой, а состояние организма, как тяжесть, как тяготение. Были ли женщины, которые его так любили? Были. Любил ли он их? Нет! Он их принимал к сведению. Любил ли он сам так? Да, но он был гениален. Его гениальность была сильней любой силы тяготения. Когда он читал стихи, земля приподымалась, чтобы лучше слышать. Конечно, если бы нашлась планета, неуязвимая для стихов… но такой не оказалось!»
В том же 1924 году в поэме «Владимир Ильич Ленин» Маяковский писал: «Партия – единственное, что мне не изменит».
Теперь Маяковскому изменяли и партия, и страна.
Может быть, это счастье, что Маяковский не дожил до периода, называемого Большим террором, – периода ожесточенной борьбы, в буквальном смысле этого слова, не на жизнь, а на смерть, – внутри партии. Разумеется, он не смог бы оставаться безучастным к громким политическим процессам. Может быть, он встал бы на защиту осужденных, поднял бы свой голос за справедливый суд, написал бы свой вариант строк Мандельштама – «мы живем, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны», и сам попал бы в жернова огромной машины уничтожения инакомыслящих. А может быть, во имя прежней любви он поддержал бы обвинения, посчитал бы их справедливыми, выступил бы с осуждением врагов народа в печати, и теперь бы мы каждый испытывали смущение, вспоминая его имя. История знает примеры людей, избравших и первую и вторую «стратегию» и, может быть, хорошо, что мы не знаем, что выбрал бы Маяковский. Хотя одним из любимых героев Маяковского и в 1930 году был Дон Кихот. Возможно – это подсказка, как поступил бы поэт, поставь его судьбы перед таким выбором.
А впрочем, тот же Осип Брик – а как-никак он и Лиля знали Маяковского лучше, чем кто-либо другой, – писал: «Почему застрелился Володя? Вопрос этот сложный, и ответ поневоле будет сложен». И не захотел, а может быть, и не смог, продолжить рассказ. Так и не нашел нужных слов?
Осип Брик скончался в феврале 1945 года, на 58-м году жизни.
Лилия Юрьевна пережила его на 33 года (а Маяковского – на 48). Она еще дважды выходила замуж. В 1930 году – за Виталия Примакова, заместителя командующего войсками Ленинградского военного округа, репрессированного вместе с Якиром, Уборевичем и Тухачевским и расстрелянного в 1937 году, позже посмертно реабилитированного. Во второй раз – за Василия Абгаровича Катаняна, отца Василия Васильевича Катаняна. Ради нее Катанян ушел из первой семьи. Со временем его жена – певица и журналист Галина Катанян-Клепацкая – бывшая некогда Лилиной подругой, смогла простить Лилю и поддерживала с ней отношения. Умерла Лиля 4 августа 1978 года, в Москве, на 89-м году жизни.
Поминовение
Во время последней поездки за границу – в марте 1929 года – в Париже Владимир Маяковский встретился с Мариной Цветаевой. Они знали друг друга давно, и Цветаева искренне восхищалась его стихами.
В 1921 году Марина писала:
Превыше крестов и труб,
Крещенный в огне и дыме,
Архангел-тяжелоступ —
Здорово, в веках Владимир!
<…>
Певец площадных чудес —
Здорово, гордец чумазый,
Что камнем – тяжеловес
Избрал, не прельстясь алмазом.
Здорово, булыжный гром!
Зевнул, козырнул – и снова
Оглоблей гребет – крылом
Архангела ломового.
В тот раз Маяковский выступал перед французскими рабочими, а Цветаева переводила. Анастасия Цветаева, старшая дочь Марины, рассказывает: «Потом были вопросы из зала и ответы в зал. Слушатели не столько поэзией интересовались, сколько жизнью и делами рабочего класса в Советской России. В те годы им не часто приводилось беседовать с человеком оттуда. Попадались и вопросы провокационного характера; на них Маяковский отвечал с привычной резкостью и хлесткостью и тут задал Марине работы, поскольку некоторые наши словосочетания вообще не имеют адекватов на французском языке».
После смерти Маяковского Марина Ивановна пишет цикл стихотворений о нем. Среди них есть одно – о посмертной встрече Маяковского и Есенина:
Советским вельможей,
При полном Синоде…
– Здорово, Сережа!
– Здорово, Володя!
Умаялся? – Малость.
– По общим? – По личным.
– Стрелялось? – Привычно.
– Горелось? – Отлично.
– Так стало быть пожил?
– Пасс в некотором роде.
…Негоже, Сережа!
…Негоже, Володя!
А помнишь, как матом
Во весь свой эстрадный
Басище – меня-то
Обкладывал? – Ладно
Уж… – Вот-те и шлюпка
Любовная лодка!
Ужель из-за юбки?
– Хужей из-за водки.
Опухшая рожа.
С тех пор и на взводе?
Негоже, Сережа.
– Негоже, Володя.
<…>
Еще тебе кланяется…
– А что добрый
Наш Льсан Алексаныч
[85]?
– Вон – ангелом! – Федор
Кузьмич? – На канале:
По красные щеки
Пошел. – Гумилев Николай?
– На Востоке.
(В кровавой рогоже,
На полной подводе…)
– Все то же, Сережа.
– Все то же, Володя.
А коли все то же,
Володя, мил-друг мой —
Вновь руки наложим,
Володя, хоть рук – и —
Нет.
– Хотя и нету,
Сережа, мил-брат мой,
Под царство и это
Подложим гранату!
И на раствороженном
Нами Восходе —
Заложим, Сережа!
– Заложим, Володя!
Марина Цветаева вернулась в Россию в 1939 году и покончила с собой 31 августа 1941-го в эвакуации в городе Елабуга. Причины, толкнувшие ее на самоубийство, не имеют ничего общего, с теми, которые были у Есенина или у Маяковского. Кроме одной – всем поэтам Серебряного века выпало жить в очень трудное, переломное время.
