А.А. Бостром
Но Александра Леонтьевна знает, что и ее младший сын – от законного мужа, хотя сама мысль ей отвратительна, она даже задумалась о самоубийстве, поняв, что снова беременна. Впрочем, в какой-то момент о самоубийстве задумался и Николай Александрович и написал прощальное письмо: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Пишу я эту мою последнюю волю в твердом уме и памяти. В смерти моей не виню никого, прощаю врагам моим, всем сделавшим мне то зло, которое довело меня до смерти. Имение мое, все движимое и недвижимое, родовое и благоприобретенное, завещаю пожизненно жене моей, графине А.Л. Толстой, с тем, однако, условием, чтобы она не выходила замуж за человека, который убил ее мужа, покрыл позором всю семью, отнял у детей мать, надругался над ней и лишил ее всего, чего только может лишиться женщина. Зовут этого человека А.А. Бостром. Детям своим завещаю всегда чтить, любить, покоить свою мать, помнить, что я любил ее выше всего на свете, боготворил ее, до святости любил ее. Я много виноват перед ней, я виноват один во всех несчастьях нашей семьи. Прошу детей, всей жизнью своей, любовью и попечением, загладить если возможно, вины их отца перед матерью. Жену мою умоляю исполнить мою последнюю просьбу, разорвать всякие отношения с Бостромом, вернуться к детям и, если Богу угодно будет, послать ей честного и порядочного человека, то благословляю ее брак с ним. Прошу жену простить меня, от всей души простить мои грехи перед ней, клянусь, что все дурное, что я делал, – я делал неумышленно; вина моя в том, что я не умел отличать добра от зла. Поздно пришло полное раскаяние… Прощайте, милая Саша, милые дети, вспоминайте когда-нибудь отца и мужа, который много любил и умер от этой любви…» Впрочем, письмом все и ограничилось.
Можно было бы упрекнуть супругов за излишнюю экзальтацию… Если не вспомнить слова Гейне:
Старинная песня – так было
И будет во все времена,
Но сердце у вас разорвется,
Коль с вами случится она.
Как хорошо, что все эти дрязги (как в семье Алексея Николаевича, так и вокруг его графского титула) для нас уже не имеют никакого значения!
Видимо, узнав о побеге жены, Николай Александрович понял, что все еще любит ее, и любит по-настоящему. Он писал ей: «Сердце сжимается, холодеет кровь в жилах, я люблю тебя, безумно люблю, как никто никогда не может тебя любить! Ты все для меня: жизнь, помысел, религия… Люблю безумно, люблю всеми силами изболевшегося, исстрадавшегося сердца. Прошу у тебя, с верою в тебя, прошу милосердия и полного прощения; прошу дозволить служить тебе, любить тебя, стремиться к твоему благополучию и спокойствию. Саша, милая, тронься воплем тебе одной навеки принадлежащего сердца! Прости меня, возвысь меня, допусти до себя».
«Я полюбила тебя, во-первых, и главное потому, что во мне была жажда истинной, цельной любви, и я надеялась встретить ее в тебе, – отвечала она ему, – не встречая в тебе ответа, а напротив, одно надругание над этим чувством, я ожесточилась и возмущенная гордость, заставив замолчать сердце, дала возможность разобрать шаткие основы любви. Я поняла, что любила не потому, что человек подходил мне, а потому только, что мне хотелось любить. Я обратилась к жизни сознания, к жизни умственной…»
Но, видимо, мольбы супруга тронули Александру Леонтьевну, да и чувство долга не давало ей жить спокойно, с человеком, которого она искренне и глубоко полюбила. Она возвращается к мужу, тот увозит ее в Петербург, но воссоединение длится недолго. Александра Леонтьевна быстро понимает, что жизнь с мужем для нее отвратительна, и она не может решиться на возвращение даже ради счастья детей. И она снова уходит от мужа, на этот раз навсегда.
Но расставание с мужем означает и расставание со старшими детьми. Сыновья однозначно на стороне отца, тот не позволяет им встречаться с матерью, да они и сами не хотят этого. Они не простят ее даже через много лет. Мнения Лили, как водится, никто не спрашивает. Николай Александрович отправил детей к Леонтию Борисовичу и тот писал: «Лили окончательно сразила бабушку и уложила ее в постель таким вопросом: „Бабушка, скажи, не мучай меня, где мама? Верно, она умерла, что о ней никто ничего не говорит“». Сама Александра просила сказать детям, что она умерла, но только не проклинать ее при них.
При случайной встрече в поезде Николай Александрович пытался застрелить Бострома, ранил его. Позже на суде он объяснял, что это была самооборона, что Бостром первым набросился на него и «стал кусать его левую руку». Но свидетели показали, что граф «несколько раз врывался к ним в купе и дерзко требовал, чтобы графиня оставила Бострома и уехала с ним; в последний раз его сопровождал даже начальник станции. Такое беспомощное положение вынудило свидетеля дать телеграмму прокурору о заарестовывании графа, так как другого средства избавиться от преследования графа не было».
В конце концов, уже после рождения Алексея, супруги получили церковный развод. Виновницей развода объявили Александру Леонтьевну и ей официально запретили вступать в новый брак.
Николай Александрович вскоре снова женился на молодой вдове. Злые языки утверждали, что он сошелся с будущей женой еще при жизни ее мужа. Тот, узнав об измене жены, вызвал Николая Александровича на лестничную площадку и столкнул его с лестницы. Граф пролетел два лестничных пролета, упал и отшиб себе печень и впоследствии умер от рака. На самом деле Николай Александрович прожил во втором браке двенадцать лет и скончался в 1900 году в Ницце от воспаления легких.
Детство. Либеральное воспитание
В «Детстве Никиты» нет и следа семейной трагедии Толстых. Впрочем, Алексей Николаевич, когда был маленьким, конечно, не знал, какие драматичные обстоятельства предшествовали его появлению на свет. До поры до времени было решено скрывать от него эти обстоятельства и его особое положение, а потому он долго не ходил в школу – не смотря на постоянный недостаток средств, Александра Леонтьевна наняла для него частного учителя. Они с матерью и отчимом (которого Алексей считал отцом) жили безвыездно на хуторе Сосновка в 70 верстах от Самары, и для мальчика это был целый мир. Алеша (или Леля, как звали его в семье, чтобы отличать от Алексея-старшего) писал матери: «Папе дела по горло, я ему помогаю; встаем до солнышка, будим девок молотить подсолнухи; намолотим ворошок – завтракать, после завтрака до обеда, который приходится часа в 2–3, молотим, после обеда опять работаем до заката, тут полдничаем и еще берем пряжку часов до 10. Я присматриваю за бабами, чтобы работали, вею, иногда вожу верблюдов…».
Позже Алексей Николаевич написал: «Оглядываясь, думаю, что потребность в творчестве определилась одиночеством детских лет: я рос один в созерцании, в растворении среди великих явлений земли и неба. Июльские молнии над темным садом; осенние туманы, как молоко; сухая веточка, скользящая под ветром на первом ледку пруда; зимние вьюги, засыпающие сугробами избы до самых труб; весенний шум воды, крик грачей, прилетавших на прошлогодние гнезда; люди в круговороте времени года, рождение и смерть, как восход и закат солнца, как судьба зерна; животные, птицы; козявки с красными рожицами, живущие в щелях земли; запах спелого яблока, запах костра в сумеречной лощине; мой друг Мишка Коряшонок и его рассказы; зимние вечера под лампой, книги, мечтательность (учился я, разумеется, скверно)… Вот поток дивных явлений, лившийся в глаза, в уши, вдыхаемый, осязаемый… Я медленно созревал…».
