И другие воспоминания, но такие же насыщенные, яркие и светлые: «Сад. Пруды, окруженные ветлами и заросшие камышом. Степная речонка Чагра. Товарищи – деревенские ребята. Верховые лошади. Ковыльные степи, где лишь курганы нарушали однообразную линию горизонта… Смены времен года, как огромные и всегда новые события. Все это и в особенности то, что я рос один, развивало мою мечтательность.
Когда наступала зима и сад, и дом заваливало снегами, по ночам раздавался волчий вой. Когда ветер заводил песни в печных трубах, в столовой, бедно обставленной, штукатуреной комнате, зажигалась висячая лампа над круглым столом, и отчим обычно читал вслух Некрасова, Льва Толстого, Тургенева или что-нибудь из свежей книжки „Вестника Европы“…
Моя мать, слушая, вязала чулок. Я рисовал или раскрашивал… Никакие случайности не могли потревожить тишину этих вечеров в старом деревянном доме, где пахло жаром штукатуреных печей, топившихся кизяком или соломой, и где по темным комнатам нужно было идти со свечой…».
С уходом Александры из первой семьи она лишилась также хоть и небольшого, но постоянного дохода и вынуждена сама зарабатывать на жизнь и помогать новому мужу. Впрочем, она была воспитана в идеалах шестидесятников и народников. Алексей Николаевич писал: «…это понятие „шестидесятники“ у нас в доме всегда произносилось, как священное, как самое высшее», и такая жизнь не только не тяготила ее, но и казалась естественным воплощением, дорогих ей принципов. Как многие образованные женщины того времени, Александра Леонтьевна зарабатывала писательством. Еще в разгар бракоразводного процесса она написала роман «Неугомонное сердце», в котором рассказала о своем неудачном браке. За ней последовали книги для детей «Изо дня в день» (1886), «Нянька» (1889), «Сестра Верочка», «Афонькино счастье» и «Сон на лугу» (1904), «Первая поездка» (1907). И серия «физиологических», как говорили тогда очерков: «Докторша», «Филатово сено», «Лагутка», «Выборщики» «Рассказ о том, как в деревне Малиновке холеру встречали», «Мария Руфимовна», которые публиковались в «Саратовском листке» и в «Самарской газете», а еще в журналах «Русское богатство» и «Образование». К сожалению, самая популярная ее книга «Как Юра знакомится с жизнью животных», выдержавшая до 1917 года пять переизданий, вышла уже после смерти автора. Как и еще одна детская, которая издавалась четыре раза – повесть «Два мира».
Жизнь была трудная, а порой и голодная. Когда в губернии случались неурожаи, затягивать пояса приходилось всем – и барам, и крестьянам. В 1892 году Александра пишет мужу, находившемуся в отъезде: «Я, Алешечка, зябну. Холодно, Алешечка, холодно, голодно! Леля меня сегодня спрашивает: мы вчера не обедали, а сегодня будем обедать? Я говорю: как даст. Он засмеялся и говорит: очень наше комическое положение, у нас так много быков, а есть нечего». В следующем письме: «…мы с Лелей все еще голодаем… У нас с ним животы болят, и от пищи нас отбивает. По крайней мере, мне как-то есть не хочется, а слабость, сонливость и апатия».
Тяжелые воспоминания о голодных годах остались и в памяти ее сына. В автобиографии он писал: «Глубокое впечатление, живущее во мне и по сей день, оставили три голодных года, 1891–1893. Земля тогда лежала растрескавшаяся, зелень преждевременно увядала и облетала. Поля стояли желтыми, сожженными. На горизонте лежал тусклый вал мглы, сжигавший все. В деревнях крыши изб были оголены, солому с них скормили скотине, уцелевший истощенный скот подвязывался подпругами к перекладинам (к поветале)… В эти годы имение вотчима едва уцелело».
Трудности жизни приводят Алексея Аполлоновича Бострома к невеселым выводам. Он пишет жене
[93]: «Сельское хозяйство не идиллия, как думали прежде. Это борьба каждого против всех. Практика стольких лет показала, что хозяйство убыточно. Надежда на поправку явилась у меня только от того, что я видел в последние годы, что я прежде хозяйничал все еще немного по-помещичьи. Не больно-то мне по вкусу совсем превращаться в буржуя, да где исход? Не поработай я на удельном участке, – Леле нечем было проходить реальное училище. Жестокие обстоятельства и вот я – буржуй…».
Занятия хозяйством заставили Александру Леонтьевну заинтересоваться политэкономией, а затем – марксизмом. Она записывает в дневнике: «Читала Бельтова. Хочу читать Маркса. Переворот в идеях, т. е. не переворот даже. Странно себя чувствовала при чтении. Теперь мне стали понятны идеи и планы интеллигенции о водворении теперь в России артели на общественных началах. Но все же я не знаю, так ли далеко Россия пошла по пути капитализма…». И пишет мужу: «Лешурочка, нам приходится довольствоваться друг другом. Не так ведь это уж страшно. Есть люди, которые никогда, никого возле себя не имеют. Это страшно. Вот почему я и тяну тебя за собой в Маркса. Страшно уйти от тебя куда-нибудь в сторону, заблудиться без друга и единомышленника, – писала Александра Леонтьевна мужу. – Я еще не успела купить себе Маркса 2-ю часть. Если хочешь, чтобы я тебя крепко, крепко расцеловала, то купи его мне. Впрочем, тебя этим не соблазнишь, ты знаешь, что, как приедешь, и без Маркса, так все равно я тебя целовать буду, сколько влезет».
Потом она заинтересовалась взглядами Маркса на историю: «…одно время увлеклась марксизмом. Теперь опять смятение. Мне бы хотелось посторонним зрителем присутствовать при течении мировой истории и посмотреть, кто прав, сама же я не могу всецело стать ни на одну сторону. Сердце же больше к общине».
Но в полной мере заразить своим увлечением Алексея Аполлоновича ей так и не удалось. Толстой пишет: «Позднее, когда в Самару были сосланы марксисты, вотчим перезнакомился с ними и вел горячие дебаты, но „Капитала“ не осилил и остался в общем при Конте и английских экономистах».
Довольно рано Алеша начинает писать стихи. В «Детстве Никиты» есть такая сцена – мальчик, переживающий чувство первой влюбленности в красивую девочку-соседку, впервые чувствует вдохновение: «Никита остановился и снова, как во все дни, почувствовал счастье. Оно было так велико, что казалось, будто где-то внутри у него вертится, играет нежно и весело музыкальный ящичек.
Никита пошел в кабинет, сел на диван, на то место, где позавчера сидела Лиля, и, прищурившись, глядел на расписанные морозом стекла. Нежные и причудливые узоры эти были как из зачарованного царства, – оттуда, где играл неслышно волшебный ящик. Это были ветви, листья, деревья, какие-то странные фигуры зверей и людей. Глядя на узоры, Никита почувствовал, как слова какие-то сами собой складываются, поют, и от этого, от этих удивительных слов и пения, волосам у него стало щекотно на макушке.
Никита осторожно слез с дивана, отыскал на столе у отца четвертушку бумаги и большими буквами начал писать стихотворение:
Уж ты лес, ты мой лес,
Ты волшебный мой лес,
Полный птиц и зверей
И веселых дикарей…
Я люблю тебя, лес…
Так люблю тебя, лес…
Но дальше про лес писать было трудно. Никита грыз ручку, глядел в потолок. Да и написанные слова были не те, что сами напевались только что, просились на волю.
