Мы испытывали такое облегчение, что наконец вместе (куда угодно – хоть на край света), что странным образом этот полет воспринимался как некий момент чего-то вроде счастья…
При посадке произошла небольшая заминка – не выходило шасси, пилот сделал несколько кругов над Горьким (народная мудрость учит, что, если в деле замешано слишком много начальства, – всегда жди неполадок). Но пилот тряхнул, и шасси вышло. На аэродроме нас опять посадили в микроавтобус, полный каких-то людей, и повезли. Ехали долго.
Наконец автобус свернул с проспекта Гагарина (как мы потом узнали) к 12-этажному дому-башне. Мы вошли в квартиру на первом этаже.
Люся захватила в свои двухчасовые сборы самую важную вещь – транзисторный приемник (подарок Алеши). Мы включили его. Сообщения о высылке Сахарова были главной темой – наравне с Афганистаном – в этот вечер и многие последующие. Две недели передавалась подборка из моих статей, дававшая довольно полное представление о моих взглядах и общественной деятельности. Передавались протесты общественных деятелей, писателей и особенно весомо – ученых…
В советской прессе о моей высылке и лишении наград было сообщено 23 января. В Ведомостях Верховного Совета СССР был опубликован уже приведенный Указ о лишении наград. Примечательна его дата – 8 января. Как рассказывают, заседание, на котором был принят Указ, проходило в узком составе под председательством Тихонова (будущего председателя Совета Министров СССР); Брежнева не было. От КГБ докладывал Цвигун.
В первые недели после высылки в советской прессе вновь появились статьи с осуждением моей деятельности, по телевидению с комментариями выступил известный обозреватель Юрий Жуков. Типичной статьей этой кампании была “Цезарь не состоялся”, напечатанная в “Комсомольской правде”, перепечатанная в “Горьковском рабочем” и, вероятно, в других местных газетах.
* * *
В пятницу 25 января, через три дня после нашего прибытия в Горький, Люся собралась в Москву. Она поехала на вокзал, взяв с собой мое заявление с сообщением о моей депортации и установленном режиме, с подтверждением моей принципиальной позиции по основным общественным вопросам. Но через два-три часа вернулась назад. Оказывается, когда она уже села в поезд, к ней подошел офицер милиции и предложил выйти на перрон.
– Разве мне не разрешены поездки?
– Разрешены, но есть известия о вашей маме.
Взволнованная Люся вышла.
– Ваша мама с Наташей Гессе и Лизой едут на машине в Горький.
– Кто это придумал?
(Люсе, конечно, не надо было так спрашивать, но у нее вырвалось.)
– Наверное, Наташа, – сказал гебист не без яда.
На самом деле Руфь Григорьевна, Наташа и Лиза, измученные отсутствием точных известий (наши телефонные звонки с почтамта прерывались, в телеграммах мы могли сообщить лишь адрес и очень мало сведений), решились на поездку (на машине нашего близкого знакомого Эмиля Шинберга, который и привез их в Горький к ночи после целого дня труднейшей зимней дороги). Это было, конечно, субъективно совершенно героическое действие, особенно со стороны Руфи Григорьевны, очень больного человека. В 1980 году ей исполнилось 80 лет, но у нее всегда находились силы в трудных ситуациях, когда она считала, что должна прийти на помощь близким. Мы с Люсей сначала, однако, встретили их упреками – зачем приехали: это, конечно, было с нашей стороны несправедливо и жестоко, но надо понять и нас, нашу досаду – ведь сорвались наши планы.
Руфь Григорьевна рассказала об обстановке в Москве. Вечером 22-го Руфь Григорьевна и Лиза дали импровизированную пресс-конференцию – о ней мы уже знали. Не только в этот день, но и все последующие квартира на Чкалова с раннего утра и до позднего вечера была полна людей – инкоров, жаждущих новой информации, которой не было, друзей, просто знакомых и совсем незнакомых – это был “сумасшедший дом”, по выражению Наташи (сама она бросилась на поезд в Москву вечером 22 января, сразу, как только они в Ленинграде услышали по радио о произошедшем с нами; вероятно, первой услышала Регина – она всегда аккуратно слушала радио).
Накануне приезда к нам Руфь Григорьевна поехала к знакомым и позвонила академику П. Л. Капице (напомню, что наш телефон был отключен, так что из дома она позвонить не могла). Фактически это был призыв вмешаться. Но Капица уклонился от каких-либо действий, как и все другие “именитые”. (Дополнение 1988 г. В 1987–1988 гг. мне стало известно, что Капица все же дважды предпринимал негласные действия в мою защиту.) Несколько слов о позиции Академии в целом, ее Президиума. Бытует мнение, что Академия оказала противодействие нажиму властей, требовавших моего исключения из числа академиков. По дошедшим до меня рассказам это не так. Исключения требовали на заседании Президиума два или три особо “ретивых” академика. Фамилии я их забыл. Александров ответил, что вопрос об исключении не стоит. Из этого ответа кажется очевидным, что ни отдел науки ЦК, ни КГБ не ставили вопроса об исключении.
Люся уехала в Москву с Лизой в воскресенье и вернулась через неделю. В понедельник, 28 января, она опубликовала мое заявление на пресс-конференции, получившей очень широкий отклик. Она также дважды была в прокуратуре по вызову. Там она потребовала объяснений моей высылки и разрешения проблем Лизы, все еще не получившей возможности выехать к своему жениху – Алеше».
1980 г. Справка Архива Сахарова в Москве, включая описание рассекреченных документов Политбюро ЦК КПСС и КГБ СССР:
27 января. Сахаров делает заявление о высылке в Горький.
28 января. Е. Г. Боннэр, вернувшись из Горького в Москву, передает «Заявление» иностранным корреспондентам во время пресс-конференции в московской квартире.
Президиум АН СССР направляет в редакцию «Известий» текст с осуждением антиобщественной деятельности академика Сахарова для опубликования в газете.
Сахаров вызван для беседы в горьковское управление МВД.
30 января. Е. Г. Боннэр в Москве вызвана в прокуратуру СССР для беседы в присутствии сотрудника КГБ. Отказалась подписать официальное предупреждение.
Сахаров вызван к заместителю прокурора Горьковской области, обвинен в нарушении режима.
7 февраля. Ю. Андропов информирует Политбюро о поведении Сахарова: «…отказался сдать государственные награды, через свою жену Боннэр предпринимает попытки выхода на иностранцев».
Сахаров:
Февраль. Делает заявление по поводу условий содержания в Горьком.
Выступает в защиту преследуемого Л. Копелева. Отправляет телеграмму президенту АН СССР с требованием вызова на заседание Общего собрания Академии наук.
Присоединяется к документу московской группы «Хельсинки» в защиту В. Бахмина, М. Ланды. Пишет интервью «Некоторые мысли на пороге 80-х годов» для зарубежных изданий (передает через Е. Г. Боннэр).
23 февраля. Делает заявление на имя Генерального прокурора СССР с жалобой на действия горьковской милиции, требует ознакомить с подлинными документами, послужившими основанием для высылки из Москвы, заявляет о своей готовности предстать перед открытым судом.
