Сообщает иностранным коллегам о решении объявить голодовку.
* * *
19 ноября. Ю. Андропов информирует: Сахаров намерен начать с 22 ноября голодовку; осуществляются мероприятия по срыву намечаемой провокации. «…Если Сахаров втянется в голодовку… будут приняты меры по его госпитализации и принудительному кормлению».
22 ноября – 8 декабря. А. Сахаров и Е. Боннэр проводят 17-днев-ную голодовку с требованием разрешения на выезд невестки Е. Алексеевой.
30 ноября. Заседание Политбюро ЦК КПСС.
Утвержден текст ответа советского посла в США на запрос американской стороны: «…вопроса о Сахарове и Щаранском в советско-американских отношениях не существует».
2 декабря. Заседание Политбюро ЦК КПСС.
Утвержден текст ответа советского посла во Франции на личное письмо президента Миттерана: голодовка Сахарова «проходит строго по медицинским рецептам лечебного голодания… Избранный им повод для объявления голодовки является несостоятельным и от начала до конца надуман».
Члены Политбюро голосуют по вопросу, представленному Ю. Андроповым: о публикации в газете «Известия» статьи «Очередная провокация».
4 декабря. А. Сахаров и Е. Боннэр принудительно госпитализированы в разные больницы.
«Известия» публикуют статью «Очередная провокация» о голодовке Сахарова и Боннэр.
Ю. Андропов информирует: «…с учетом того, что продолжение голодовки было чревато серьезным ухудшением состояния их здоровья, Сахаров и Боннэр 4 декабря госпитализированы… Указанные мероприятия согласованы с Прокуратурой СССР (т. Рекунковым А. М.) и Министерством здравоохранения СССР (т. Буренковым С. П.)».
7 декабря. Президент АН СССР А. П. Александров отправляет письмо председателю КГБ Андропову «по Сахаровскому делу» с просьбой рассмотреть «исключительно серьезный» вопрос: «Из гуманных соображений… в виде исключения, разрешить выезд за пределы СССР» Е. Алексеевой.
8 декабря. Заседание Политбюро ЦК КПСС.
Рассмотрено письмо президента АН СССР А. П. Александрова о голодовке Сахарова. Принято решение разрешить Е. Алексеевой выезд из СССР.
В больницу к А. Сахарову и Е. Боннэр приходит сотрудник КГБ, обещает в случае прекращения голодовки выполнить их требование.
9 декабря. Сахаров и Боннэр прекращают голодовку.
Е. Алексеева приезжает в Горький попрощаться с ними.
Андропов информирует о дополнительных мерах по усилению влияния на академика А. Сахарова.
Андропов рекомендует: дать указания руководству АН СССР усилить внимание к работе с А. Д. Сахаровым.
11 декабря. В ЦК КПСС проходит беседа с президентов АН СССР А. П. Александровым, ему даны указания возобновить контакты с Сахаровым.
Сахаров:
30 декабря. Отправляет телеграмму в Тбилиси на имя Первого секретаря ЦК Грузии Э. Шеварнадзе в защиту М. Коставы, повторно арестованного к концу ссылки.
Сахаров:
«Алеша уехал 1 марта 1978 года. С мая Лиза жила в нашей семье, стала ее членом. Почти немедленно начались трудности. Попытки добиться ее относительно быстрого выезда, как у многих других внешне в аналогичном положении, – не удались. Разлука ее с Алешей затянулась почти на четыре года – выезд Лизы стал возможен лишь после многолетних усилий, завершившихся голодовкой моей жены и моей в ноябре – декабре 1981 года.
В сентябре 1981 года мы узнали, что в ноябре Л. И. Брежнев поедет в ФРГ для важных переговоров с канцлером Гельмутом Шмидтом и другими высшими руководителями ФРГ. К этому времени мы уже окончательно пришли к мысли, что никакого другого способа добиться выезда Лизы к мужу, кроме голодовки, реально не существует (дальнейший ход событий только подтвердил это). Поездка Брежнева за рубеж создавала психологические и политические условия, при которых голодовка имела наибольшие шансы на успех. Нам обоим было ясно, что такой случай больше может не повториться. Очень существенно было также, что наши предыдущие усилия – письма, документы и обращения – тоже не только показали свою недостаточность, но и сделали Лизино дело достаточно широко известным; наше решение о голодовке в этих условиях не выглядело как сумасбродство и понималось очень многими (не всеми, конечно) как вынужденное и единственно возможное…
В первой половине октября мы подготовили и разослали множество писем и документов, в которых просили о поддержке наших требований…
Люся и я написали трудные для нас письма Руфи Григорьевне и детям, сообщая о нашем решении. Конечно, мы понимали, как им будет мучительно, тяжело – гораздо трудней, чем нам. Но мы рассчитывали, что они, и в первую очередь Алеша, правильно нас поймут, рассчитывали на духовную близость, созданную всей жизнью. Не меньше мужества и понимания требовалось от Лизы. К счастью, мы не ошиблись. Не имея во время голодовки никакой непосредственной связи с нами, они не только не допустили действий, которые могли бы помешать успеху, но и сумели сделать гораздо больше, чем мы могли предполагать, – я об этом подробней пишу дальше…
Люся в Москве в недели, предшествовавшие голодовке, столкнулась с тем, что многие знакомые и друзья, в особенности многие инакомыслящие, не одобряют и не понимают нашего решения… Считали, что я в силу своего особого положения в правозащитном движении (у других это была наука, или защита мира, или еще что-то столь же общее и “великое”) не имею права рисковать своей жизнью, идти на почти неминуемую гибель ради столь незначительной цели, как судьба моей невестки.
Особенно было плохо то, что многие наши друзья-диссиденты направили свой натиск на Лизу – и до начала голодовки, и даже когда мы ее уже начали, заперев двери в буквальном и переносном смысле. Лиза, якобы, ДОЛЖНА предотвратить или (потом) остановить голодовку, ведущуюся “ради нее”! Это давление на Лизу было крайне жестоким и крайне несправедливым. Должно было быть ясно, что Лиза никак не влияла на наши решения и не могла повлиять. Что же касается того, что голодовка велась ради Лизы (и Алеши), то и это верно только в очень ограниченном смысле. С более широкой точки зрения голодовка была необходимым следствием нашей жизни и жизненной позиции, продолжением моей борьбы за права человека, за право свободы выбора страны проживания – причем, и это очень существенно, в деле, за которое с самого его возникновения и я, и Люся несем личную ответственность. Вот, собственно, я и ответил сразу всем своим оппонентам…
В возражениях некоторых оппонентов я вижу нечто вроде “культа личности”, быть может правильнее будет сказать – потребительское отношение. Гипертрофируется мое возможное значение, при этом я рассматриваюсь только как средство решения каких-то задач, скажем правозащитных. – “Тоталитарное мышление”.
Мне кажется, что жизнь по своим причинным связям так сложна, что прагматические критерии часто бесполезны и остаются – моральные.
Бросается также в глаза, что оппоненты обычно говорят только обо мне, как бы забывая про Люсю. А ведь мы с Люсей голодали оба, рисковали оба, оба не очень здоровые, немолодые, еще неизвестно, кому труднее. Решение наше мы приняли как свободные люди, вполне понимая его серьезность, и мы оба несли за него ответственность, и только мы. В каком-то смысле это было наше личное, интимное дело. Наконец, последнее, что я хочу сказать. Я начал голодовку, находясь “на дне” горьковской ссылки. Мне кажется, что в этих условиях особенно нужна и ценна победа. И вообще-то победы так редки, ценить надо каждую!
