И всегда, когда из Ньютона приходят новые фотографии детей, Сашу он называет “наша голодовочка”».
Визиты друзей и внучки
Бэла Коваль, из выступления на митинге при открытии мемориальной доски А. Д. Сахарова на его доме в Нижнем Новгороде 27 января 1990 г. (в книге [6], с. 23):
«Здравствуйте! Меня зовут Бэла Хасановна Коваль. Я москвичка. В Горьком была трижды, не считая сегодняшнего приезда по случаю открытия мемориальной доски и первых в Союзе Сахаровских чтений.
Первая поездка, в июне восьмидесятого года, совпала с командировкой по институтским делам. Тут мне чрезвычайно повезло. Милиционер вышел из подъезда и встал чуть в стороне за моей спиной. Е. Г., придя за второй партией привезенных вещей и не видя милиционера, вдруг крикнула: “Белка, беги, милиционера нет!” И я, конечно, помчалась в квартиру: оттуда уже не выгонят. Я не только повидала А. Д. и Е. Г., но и заночевала у них… Утром следующего дня А. Д., не слушая моих протестов, проводил меня до остановки и посадил в автобус. Я уехала в тот раз благополучно, без видимых последствий, счастливая и довольная.
Второй раз я приехала в Горький в ноябре 1981 года, когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна проводили голодовку, требуя визы для выезда Лизы Алексеевой. Эту поездку тоже считаю удачной. Подходя к дому, я издали увидела А. Д. и Е. Г., тепло одетых, на балконе. Так они “гуляли” в период голодовки. Это было для меня большое везение. Я подошла к балкону… Однако наше общение продолжалось не более трех минут, в течение которых, правда, Е. Г. успела сунуть мне записку. А. Д. и Е. Г. заставили меня уйти, они боялись за меня. Очень неохотно, еще не понимая их страхов, я поплелась к автобусу, села, купила билет… И как-то сразу, боковым зрением, почувствовала неладное. Автобус обогнала машина, подающая сигналы водителю. Стало ясно, что это за мной. Автобус, не доезжая остановки, затормозил, вошли два молодца, третий, оказывается, уже стоял за моей спиной. Меня попросили выйти. В таком составе мы отправились в опорный пункт милиции. А. Д. и Е. Г. все еще оставались на балконе. Я крикнула им только потому, что мне приказано было молчать. Но они и так все видели. Мое сердце разрывалось: в данный момент я была причиной их страданий. Сама-то я совершенно успокоилась, не было страха. Они, друзья, были со мной, совсем рядышком, за стенкой…
Дальше был семичасовой допрос, сначала в опорном пункте, потом в отделении милиции. Допрашивал капитан Снежницкий. Припомнил мне первую поездку. Доверительно убеждал меня, что Сахаровы перед голодовкой запаслись продуктами, что он сам видел, как Е. Г. таскала тяжелые сумки. Это было такое откровенное хамство клеветой, что не приходилось сомневаться, с кем имеешь дело. От личного досмотра и милицейского карцера, которыми мне все время угрожали, меня спас листок бумаги, затесавшийся в сумочку, которую я тщательно выворачивала перед поездкой в Горький. Это был черновик письма матери отбывающего срок в пермских лагерях Юры Федорова президенту США, к которому она обращалась с мольбой о помощи. Криминал с точки зрения ГБ. Они успокоились, что хоть что-то нашли. И порешили передать мое дело в Москву. Не было личного обыска, и благодаря этому удалось вывезти в Москву письмо, которое Елена Георгиевна передала мне с балкона. Я не знаю, что в этом письме было, но Елена Георгиевна в воспоминаниях отмечала, что благодаря этому удалось передать важную информацию – тогда шел поток дезинформации о Горьком.
Меня посадили в машину, та же тройка, угрожая оторвать мне руки-ноги, если я еще раз приеду в Горький, отвезла в аэропорт, купила билет и посадила в самолет. Дома был уже отключен телефон. Районный УВД выделил мне куратора. На работе администрация института начала широкую, разнообразнейшую и длительную, до 1987 года, кампанию по выживанию меня из стен института, вплоть до запрета на профессию. Все вместе взятое настолько характерно для ГБ, для любого административного аппарата, всегда бездумно послушного ГБ, что, конечно, банально и рассказывать неинтересно.
Еще раз я приехала в Горький в середине мая 1984 года, когда стало известно о возбуждении уголовного дела против Елены Георгиевны и голодовке Андрея Дмитриевича за выезд Е. Г. на лечение. Это было очень страшное время. И поездка была страшной, потому что безрезультатной. Не сказав ничего своим домашним (боялась подслушивающего телефона), я вышла из дома рано утром и поехала в Горький на перекладных. До дома 214 добралась, когда уже стемнело. Прямо перед балконом стоял загораживающий его большой фургон, а под вторым окном стоял милиционер, значит, нельзя было даже приблизиться. Темнота в окнах и незашторенные занавески говорили об отсутствии хозяев. В кружениях вокруг этого дома я физически, всеми фибрами, ощущала ужас тоталитарного режима, сгустившегося вокруг меня в виде удивительно холодного для середины мая и темного вечера, заставлявшего дрожать, чувствовать себя униженной и раздавленной как червяк. Было отвратительно вдвойне еще от того, что накануне в центральной “Правде” мне попалась статья Гесса Холла, лидера компартии США, который вовсю поливал на весь мир своего президента, правительство и порядки в стране, лезли мне в голову до смешного простые мысли: почему ему можно даже это, а мне нельзя просто узнать о судьбе дорогих людей… Уехала с первым утренним поездом, позвонив за десять минут до отхода по одному горьковскому телефону. Но и там ничего не знали о судьбе Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны».
Хроника 1982 г. Справка Архива Сахарова в Москве, включая описание рассекреченных документов Политбюро ЦК КПСС и КГБ СССР:
Сахаров:
Январь – апрель. Обращается (вместе с Н. Мейманом) к участникам Мадридской конференции в защиту политзаключенного Ю. Орлова. Дает заочное интервью корреспондентам ЮПИ. Пишет президенту Франции Ф. Миттерану в защиту политзаключенного А. Щаранского.
Просит президента АН СССР о помещении в санаторий в связи с ухудшением состояния здоровья.
Делает заявления в защиту преследуемых писателя Г. Владимова и адвоката С. Калистратовой.
30 марта. Написал «Письмо советским ученым» с призывом выступить в защиту репрессированных коллег.
2 апреля. Ю. Андропов информирует «о мерах по осуждению очередного провокационного заявления академика Сахарова» – письма к советским ученым.
Андропов рекомендует: «…поручить Президиуму АН СССР внести предложения об осуждении советскими учеными провокационных действий Сахарова».
Сахаров:
7 мая. Обратился к участникам 32-й Пагуошской конференции по вопросам закрытости советского общества и связанным с этим проблемах, о необходимости усилий для защиты прав человека, с просьбой выступить в защиту конкретно названных им 23 узников совести.
Рассекреченные документы:
31 августа. Председатель КГБ СССР В. Федорчук
[106]информирует «об изготовлении Сахаровым очередного антисоветского обращения к Западу и его использовании американцами во враждебных Советскому Союзу целях» на очередной Пагуошской конференции в Варшаве.
