Прошел октябрь. Шиханович в мой очередной приезд потребовал, чтобы я пошла к судье… Поднялись к Председателю суда…
Мы остались вдвоем, он достал из шкафа папку “ДЕЛО”, из которой торчал журнал “Смена”, положил к себе на стол и, прижав рукой, сказал: “Дело ваше к рассмотрению я принять не могу”.
– Почему? – Он пожал плечами и, как-то вобрав голову в плечи, сказал снова: “Не могу”.
– Тогда дайте письменный мотивированный отказ, ведь это положено, так написано в кодексе.
– Положено, но я не дам мотивированного отказа, не могу.
– Ну, а куда мне жаловаться, что нарушается закон?
– Жаловаться? Елена Георгиевна, вы женщина умная. Если вам не жаль сил и времени, то можете, конечно, жаловаться, но не советую.
Тогда я спросила:
– Скажите, а вам на высоком уровне приказали не принимать моего заявления в суд к рассмотрению?
Он посмотрел на меня вдруг другим, не мертвым, как было во все время разговора, а живым взглядом и сказал:
– На достаточно.
– Понятно, но ведь я пишу правду, а Яковлев врет, – разговор становился уже каким-то неофициальным.
– Я знаю, – ответил он. – Я кое-что проверял – вот не жили вы никогда в квартире Сахарова. И книжечку Всеволода Багрицкого прочел.
Мы оба замолчали. Потом я встала, чтобы уходить, и мне непроизвольно захотелось протянуть ему руку, когда он, скрипя протезом, вышел из-за стола, держа в руках мое “Дело”. Я протянула руку, он протянул мне “Дело”, потом понял мой жест, переложил его в другую руку и, пожимая мою, сказал:
– А хотите, я не буду вам возвращать ваше “Дело”, а положу к себе в сейф, у вас все равно, небось, есть копии. А у меня, может, и долежит. Может, снова начнут реабилитировать.
– Оставьте.
Мы пожали друг другу руки. Я вышла со странным смешанным чувством и уважения к этому человеку за то, что он мне, в общем, много сказал, и удивления, что он все понимает, и сожаления, что вот ведь может работать в этой системе. И сочувствия: “А что делать?”»
Из рассекреченных документов Политбюро ЦК КПСС и КГБ СССР:
5 марта 1983 г. Председатель КГБ СССР В. Чебриков информирует: «…в 1983 г. осуществлен комплекс предупредительно-профилактических, пропагандистских и оперативных мероприятий, позволивших несколько локализовать антисоветскую деятельность академика Сахарова А. Д., его жены Боннэр Е. Г. и ряда их единомышленников». Опубликованы статья советских ученых «Когда теряют честь и совесть», книга Н. Яковлева «ЦРУ против СССР» и отрывков из нее в журналах «Человек и закон» и «Смена».
Инфаркт Елены Боннэр и суд над Алексеем Смирновым. «Есть ли у власти план решения “проблемы Сахарова”?»
Сахаров:
«Я должен теперь рассказать о событиях последнего времени, произошедших после 15 февраля 1983 года: о болезни Люси, о новой волне клеветы против нее и меня, о нашем положении.
25 апреля у Люси произошел инфаркт. Это был уже, по-видимому, второй инфаркт – первый не был диагностирован на кардиограмме в поликлинике АН. Именно сразу после него был обыск в поезде, а потом ей пришлось идти с тяжелыми сумками по станционным путям и лестнице, она тогда потеряла сознание. Может, убить ее – и была главная цель обыска?
Инфаркт 25 апреля был обширным, тяжелым, а в последующие недели дважды произошли новые ухудшения, сопровождающиеся расширением пораженной зоны».
Елена Боннэр (из книги «Постскриптум» [28]):
«В Москве все было так плохо – седьмого апреля арестовали Сережу Ходоровича
[112], ожидался какой-то дурацкий суд у Верочки Лашковой
[113], было непонятно: за что? И как могут (дурацкий вопрос) ее выгонять из Москвы? А в Горьком вовсю шла весна. Я люблю весну, и Андрей тоже. И хоть все плохо, а душа как-то незаметно начинала отходить, оттаивать. Для нас было радостно, что дни длиннее и можно где-то на обочине дороги погулять. Тогда еще можно было ездить в Зеленый город (район Горького), где есть лес, расположено несколько санаториев, детских лагерей и дач. Можно было слушать радио. Теперь этот район для нас тоже стал запретным.
25 апреля утром, после завтрака, я убирала что-то в комнате, где мы спим. Андрей был у себя, работал. Вдруг меня как проткнули чем-то острым насквозь, так что я ничего сказать, двинуться, закричать не могла. Остановилась на вдохе и так стою, потом медленно, почти ползком, по кровати добралась до Андреевой половины – и дотянулась до его нитроглицерина, своего у меня тогда еще не было. Через некоторое время боль чуть-чуть отпустила, и я смогла позвать Андрея, смогла лечь; начался бесконечный нитроглицерин, мази, валидол, анальгин, но-шпа, папаверин, несколько раз инъекции атропина, один раз с промедолом, были рвота, слабость необычайная, давление низкое. Все себе сама делала – и больная, и врач. Испуганный Андрей помчался как угорелый в аптеку. Я все как проваливалась в небытие. На третий день небольшая температура – держалась два дня. Я уже поняла, что это инфаркт. Но, и поняв, подсознанием стремилась это опровергнуть. Первую неделю вставала только до ванной-уборной. Вторую – стала выползать и дальше и вообще понемногу начала приходить в себя.
Шло это все волнами – то лучше чуть, то совсем пропадаю, а тут пришла телеграмма, что начинается суд над Алешей Смирновым, и 10 мая я поехала в Москву. Встречал Ших. Идти до такси было трудно, но добрались. Вечером у меня были Маша Подъяпольская
[114], Лена Костерина
[115]и Любаня (мать и жена Алеши), сказали, что суд завтра в 10 утра в Люблино. Я мысленно представила себе лестницу на мост над путями – через него надо перейти, чтобы добраться до здания суда, там уже судили стольких: Буковский, Краснов-Левитин, Твердохлебов, Орлов, Таня Великанова, Таня Осипова и другие. И мне стало плохо – плохо реально, по-настоящему: закружилась голова, схватило сердце, посинели ногти. Маша спросила: “Что с тобой?” – “Плохо”. И потом: “Вы простите, я к суду не пойду. Пусть днем ко мне после перерыва кто-то приедет и расскажет. А я все расскажу коррам. И вечером тоже сделайте так”. Мне было очень неудобно перед Леной – у нее сын завтра предстанет перед судом, а я… Но я чувствовала, что иначе не выдержу».
