Понимать-то все это Сахаров понимал, но как передать копию письма на Запад, тем более что для КГБ такая передача, очевидно, была крайне нежелательна? Сахаров в эти полгода в Горьком живет один в полной изоляции. Никаких контактов ни с кем не допускалось. Только «Здравствуйте» с милиционером у двери. Единственные исключения – визиты теоретиков.
Письмо Горбачеву вывез из Горького Владимир Яковлевич Файн-берг, посетивший Сахарова на его день рождения, в среду 21 мая 1986 г. В следующий вторник, 27 мая, после семинара Владимир Яковлевич отозвал меня в соседнюю комнату и отдал пакет с письмом Горбачеву, дав понять (иносказательно, так как у стен уши), что это для Елены Боннэр. 2 июня Елена Георгиевна вернулась в Москву после полугодовой поездки в США, я сразу ее с этим пакетом посетил. И за те сутки, что она была в Москве (она выехала в Горький вечером 3 июня) она сумела отправить пакет детям в Бостон. А в пакете, кроме самого письма Горбачеву, была инструкция Сахарова – опубликовать письмо в начале сентября. Что и было сделано и, как говорилось, имело глобальные последствия.
В. Я. Файнберг (из статьи «Основатель новой нравственности» в книге [5]):
«Последняя моя поездка в Горький состоялась 21 мая 1986 г. вместе с А. Цейтлиным в день 65-летия А. Д. Сахарова. Новая волна писем и обращений хлынула в адрес М. С. Горбачева с призывами освободить А. Д. При входе в квартиру Андрея Дмитриевича у нас уже не проверяли паспорта. Андрей Дмитриевич встретил нас очень приветливо. Мы вручили ему подарки от сотрудников отдела. Затем после завтрака состоялись многочасовые (до обеда) обсуждения научных вопросов.
А. Д. очень любил отдыхать на Откосе – очень красивом месте на берегу одного из рукавов Волги. И в этот приезд он попросил нас вместе с ним поехать на его машине на Откос отдохнуть и там обсудить со мной (по традиции) некоторые политические вопросы. Поскольку все в квартире не только прослушивалось, но и просматривалось, то “ненаучную” информацию мы писали обычно на клочках бумаги. Перед выходом из квартиры А. Д. написал мне записку с просьбой отвезти в Москву копию его письма М. С. Горбачеву. Я (также на бумаге), как “опытный” конспиратор, ответил, что лучше всего отдать мне письмо в машине, что и было весьма демонстративно проделано Андреем Дмитриевичем, когда мы (А. Д., А. А. Цейтлин и я) сели в его машину и поехали на Откос.
Хорошо помню, как, вернувшись в Москву, со всяческими предосторожностями я передал письмо по назначению».
БА:
Поступок В. Я. Файнберг был неординарным: друзья-теоретики говорили мне, что сотрудники КГБ приходили в Отдел теоретической физики накануне визитов физиков к Сахарову и предупреждали ничего ненаучного от Сахарова в Москву не привозить.
Чернобыль
Сахаров:
«26 апреля произошла ужасная катастрофа в Чернобыле. Я узнал об этом с большим запозданием из клочка газеты двухдневной давности с кратким (и не точным) сообщением ТАСС (вероятно, это было 6 мая).
В те дни я не только не слушал западное радио (таков был мой “режим” все 6 месяцев Люсиного отсутствия – я уже об этом писал), но и не читал регулярно газет. К моему стыду, я усиленно поддерживал в себе ощущение, что ничего особенно ужасного не произошло. Это было позорной ошибкой! Одной из причин ее явилось то, что опубликованные в советской прессе данные были (умышленно?) занижены в сто или более раз! Другой причиной было отсутствие у меня правильной информации. К сожалению, была и третья причина – известная предубежденность, инертность мышления, нежелание посмотреть в глаза ужасным фактам.
21 мая на мой день рождения приехали физики из Москвы (В. Я. Файнберг и А. А. Цейтлин) и рассказали кое-что об аварии. Но в двухнедельный период до этого ГБ сумело полностью использовать мое заблуждение. Ко мне с 7 по 19 мая подходили на улице люди, якобы случайные прохожие, и расспрашивали о Чернобыле, и я (хотя и с оговорками о недостатке информации) говорил им успокоительные вещи. Все это тайно записывалось, снималось на пленку и передавалось на Запад (уже без оговорок). ГБ записало и опубликовало на Западе сказанные мной 15 мая в телефонном разговоре с Люсей неумные слова: “Это – не катастрофа, это – авария!..”
В высшей степени потрясли меня те новые для меня факты, которые Люся сообщила о Чернобыльской катастрофе. Она рассказала, что узнала о катастрофе, когда была на ежегодном собрании Национальной Академии наук США, т. е. гораздо раньше, чем появились первые сообщения в советской прессе. В США по телевизору показывались сделанные со спутника снимки, на которых был виден горящий реактор. Подъем уровня радиации был зарегистрирован во всех европейских странах. В первые дни после аварии Чехословакия, Швеция, Польша и Венгрия требовали от советских властей объяснения, что произошло в СССР, но долго не получали никакого ответа. В Польше населению выдавали содержащие йод таблетки, чтобы ускорить вывод радиоактивного изотопа йода (вставал вопрос: а что делали в СССР, где, конечно, радиоактивность была больше?). На Украине и в Белоруссии беременным женщинам советовали делать аборты! Все это было ужасно, в корне меняло ту относительно благополучную картину, которую я составил себе и которая частично сохранялась в моем воображении даже после визита физиков.
Мне хотелось бы верить, что я сумел извлечь уроки из своей ошибки. Во всяком случае, последующие месяцы я много думал о том, как же я мог так ошибаться. Но еще важней было решить, сначала для себя, что же вообще надо делать с ядерной энергетикой…»
Горький, июнь – декабрь 1986 г.: возвращение Елены Боннэр («мышеловка захлопнулась»), Миша Левин, гибель Анатолия Марченко, звонок Горбачева и конец ссылки
Сахаров:
«2 июня Люся вернулась в СССР. Последнюю неделю своего пребывания на Западе она побывала в Англии и Франции, встречалась с премьер-министром Маргарет Тэтчер, с президентом Миттераном и премьером Жаком Шираком, продолжая ту же линию за мое возвращение в Москву, как в США (т. е. что следует добиваться моего возвращения в Москву, а не эмиграции).
В Москве прибытие Люсиного багажа задерживалось, и она решила поехать на 10 дней в Горький, повидать меня после полугодовой разлуки. Однако, как только она ступила на горьковскую землю, мышеловка захлопнулась, и больше она уже не смогла поехать в Москву до самого нашего освобождения в декабре. Уже на вокзале КГБ продемонстрировал свои неограниченные возможности, запретив носильщикам вынести Люсины вещи из вагона. Через несколько дней ее вызвали в ОВИР и потребовали сдать заграничный паспорт (который остался в Москве) и встать на учет ссыльной».
Елена Боннэр («Постскриптум» [28]):
«Я прилетела в Москву в сопровождении двух конгрессменов, Барни Франка и Дана Лангрена, и двух наших молодых друзей, Боба Арсенала и Ричарда Соболя, так по-человечески волновавшихся: вдруг меня плохо встретит отечество. Милиционеров, бессменно дежуривших в машине у подъезда и на лестничной площадке дома на улице Чкалова с 20 мая 1983 – три года с небольшим, – не было, хотя еще за два часа до моего прибытия они были. Мои американские провожатые – все четверо – спокойно вошли в дом вместе со мной. А мы так готовились к тому, что их не пустят… Я почувствовала себя вроде как обманщицей – вот наговорила: милиция, пост, слежка. Бог знает что, а ничего этого нет. Барни Франк и Дан Лангрен вскоре ушли: им надо было отдохнуть, наутро они улетали домой. А ко мне собралось несколько друзей. Я чувствовала себя усталой, надо было сделать еще много, и я заранее боялась, как наберусь сил.
