В конце речи Хрущев, вспомнив вскользь об эпизоде с моей запиской 10 июля, сказал, что Харитон и Сахаров хорошо поработали, и расцеловал нас по очереди. Потом речь произнес Брежнев – она тоже кончилась поцелуями».
Трагедия «двойного испытания»: «Я упал головой на стол и заплакал». Московский договор о запрещении испытаний августа 1963 г.
Сахаров:
«Еще в 50-е годы сложившаяся у меня точка зрения на ядерные испытания в атмосфере как на прямое преступление против человечества, ничем не отличающееся, скажем, от тайного выливания культуры болезнетворных микробов в городской водопровод, – не встречала никакой поддержки у окружавших меня людей…
В СССР намечалась весьма серьезная серия испытаний на осень (1962 г.). При этом меня особенно беспокоило, с точки зрения радиоактивного вреда, что самое мощное (и поэтому самое “вредное”) изделие было задублировано…»
БА:
Далее Сахаров подробно описывает его невероятные усилия с целью предотвратить двойное испытание сентября 1962 г. В своей позиции, что достаточно одного испытания, он убедил министра Е. П. Славского, затем летал на Урал на второй объект («Челябинск-70» – «Египет») к его руководителю и своему бывшему однокурснику по физфаку МГУ Е. И. Забабахину, который тоже согласился на одно испытание, но при условии, что испытана будет «их» бомба. Однако в последний момент в «Челябинске-70» изменили конструкцию (увеличили вес) их бомбы, и очень неудачно: испытание показало, что ожидаемого увеличения мощности не произошло. В результате Славский нарушил его с Сахаровым договоренность о проведении одного испытания и приказал также испытать более совершенное изделие «Арзамаса-16». В отчаянии Сахаров дозвонился Хрущеву, но это не помогло.
Сахаров:
«Это уже было окончательное поражение, ужасное преступление совершилось, и я не смог его предотвратить!
Чувство бессилия, нестерпимой горечи, стыда и унижения охватило меня. Я упал лицом на стол и заплакал.
Вероятно, это был самый страшный урок за всю мою жизнь: нельзя сидеть на двух стульях! Я решил, что отныне я в основном сосредоточу свои усилия на осуществлении плана прекращения испытаний…
Перехожу к рассказу о моем участии в заключении Московского договора о запрещении испытаний в трех средах. Переговоры о запрещении ядерных испытаний велись уже на протяжении нескольких лет и зашли в тупик из-за проблемы проверки подземных испытаний. На эти технические трудности накладывались политические – то слегка затухающее, то вспыхивающее вновь взаимное недоверие.
Игорь Евгеньевич (вместе с Арцимовичем и некоторыми другими известными мне людьми) входил в комиссию экспертов, работавшую в Женеве под председательством академика Е. К. Федорова (бывшего “папанинца”, обеспечивавшего четкое партийное руководство). Они встречались с замечательными людьми, такими как Ганс Бете, гуляли по берегу Женевского озера. Но преодолеть тупик они были не в состоянии.
Решение, однако, существовало. Еще в конце 50-х годов некоторые журналисты и политические деятели, в их числе президент США Д. Эйзенхауэр, предложили заключить частичное соглашение о прекращении испытаний, исключив из него спорный вопрос о подземных испытаниях. Советская сторона тогда, однако, уклонилась от обсуждения этого предложения (под каким-то демагогическим предлогом). Летом 1962 года сотрудник теоретического отдела Виктор Борисович Адамский напомнил мне о предложении Эйзенхауэра и высказал мысль, что сейчас, возможно, подходящее время, чтобы вновь поднять эту идею. Его слова произвели на меня очень большое впечатление, и я решил тут же поехать к Славскому.
Славский находился тогда в правительственном санатории в Бар-вихе. Я доехал на министерской машине до ворот санатория, отпустил водителя и по прекрасному цветущему саду прошел в тот домик, где жил Ефим Павлович. Он встретил меня очень радушно. Я изложил идею частичного запрещения, не упоминая ни Эйзенхауэра, ни Адам-ского; я сказал только, что это – выход из тупика, в который зашли Женевские переговоры, выход, который может быть очень своевременным политически. Если с таким предложением выступим мы, то почти наверняка США за это ухватятся. Славский слушал очень внимательно и сочувственно. В конце беседы он сказал:
– Здесь сейчас Малик (заместитель министра иностранных дел). Я поговорю с ним сегодня же и передам ему вашу идею. Решать, конечно, будет “сам” (т. е. Н. С. Хрущев).
Через несколько месяцев Славский позвонил мне на работу и сообщил: “Ваше предложение вызвало очень большой интерес наверху, и, вероятно, вскоре будут предприняты какие-то шаги с нашей стороны”. Еще через несколько месяцев после этого разговора, как известно, СССР предложил США заключить Договор о запрещении испытаний в трех средах (в атмосфере, под водой и в космосе). Кеннеди приветствовал эту инициативу Хрущева, и вскоре Договор был подписан в Москве (5 августа 1963 г. Договор подписали СССР, США и Великобритания). Он стал известен под названием Московского договора.
Я считаю, что Московский договор имеет историческое значение. Он сохранил сотни тысяч, а возможно, миллионы человеческих жизней – тех, кто неизбежно погиб бы при продолжении испытаний в атмосфере, под водой и в космосе. Но, быть может, еще важней, что это – шаг к уменьшению опасности мировой термоядерной войны. Я горжусь своей сопричастностью к Московскому договору».
Глава 10
«Атомная торпеда», внутренние установки Сахарова и глобальные последствия «странностей гения»
Сахаров:
«Чтобы кончить с темой “большого” изделия, расскажу тут некую оставшуюся “на разговорном уровне” историю – хотя она произошла несколько поздней. Но она важна для характеристики той психологической установки, которая заставляла меня проявлять инициативу даже в тех вопросах, которыми я формально не был обязан заниматься, и вообще работать не за страх, а за совесть. Эта установка продолжала действовать даже тогда, когда по ряду вопросов я все больше отходил от официозной линии. Конечно, в основе ее лежало ощущение исключительной, решающей важности нашей работы для сохранения мирового равновесия в рамках концепции взаимного устрашения (потом стали говорить о концепции гарантированного взаимного уничтожения). После испытания “большого” изделия меня беспокоило, что для него не существует хорошего носителя (бомбардировщики не в счет, их легко сбить) – т. е. в военном смысле мы работали впустую. Я решил, что таким носителем может явиться большая торпеда, запускаемая с подводной лодки. Я фантазировал, что можно разработать для такой торпеды прямоточный водо-паровой атомный реактивный двигатель. Целью атаки с расстояния несколько сот километров должны стать порты противника. Война на море проиграна, если уничтожены порты, – в этом нас заверяют моряки. Корпус такой торпеды может быть сделан очень прочным, ей не будут страшны мины и сети заграждения. Конечно, разрушение портов – как надводным взрывом “выскочившей” из воды торпеды со 100-мегатонным зарядом, так и подводным взрывом – неизбежно сопряжено с очень большими человеческими жертвами.
