Январь. Сахаров избран членом Международного консультативного комитета Лиги прав человека. Пишет письмо (вместе с Е. Г. Боннэр) Председателю КГБ СССР Ю. Андропову в защиту арестованного математика Ю. Шихановича.
14 февраля. «Литературная газета» публикует статью главного редактора А. Чаковского «Что же дальше», представляя в снисходительном тоне как невежественную в общественных вопросах работу Сахарова 1968 г. «Размышления о прогрессе…».
18 февраля. Ю. Андропов информирует: «…впервые в советской прессе упоминается имя академика Сахарова как человека, занимающего антиобщественной деятельностью».
КГБ рекомендует: «…целесообразно исключить впредь упоминание имени Сахарова в официальных публикациях советской прессы».
21 февраля. ЦК КПСС соглашается с мнением Андропова.
Сахаров:
Март. Подписывает открытое письмо в ЮНЕСКО «О присоединении СССР к Всемирной конвенции по авторскому праву».
Май – июнь. Пишет открытые письма в защиту политзаключенных (А. Амальрика, Л. Убожко, Е. Левич, В. Борисова, Л. Плюща) и телеграмму в защиту Ф. Руппеля, желающего репатриироваться с семьей в ФРГ.
Сахаров:
«2 июля 1973 года я дал свое второе интервью для иностранной прессы. Оно оказалось очень важным – как по существу, т. к. касалось принципиальных вопросов, так и по своему воздействию. Интервью получило широкое распространение, вызвало острую реакцию КГБ и оказало большое влияние на мою судьбу. Это интервью я дал корреспонденту шведского радио и телевидения Улле Стенхольму… Улле сел на кровать напротив меня (а я в кресло), достал магнитофон и поднес микрофон к моему рту.
– Что вы думаете о..?
Интервью началось. Вопросы касались общей оценки природы советского строя, возможностей его изменения, возможного влияния на это диссидентов, отношения к ним властей, положения с правами человека. Я впервые говорил перед микрофоном на общие темы, это было трудно, но в то же время отсутствие боязни впасть в самоповторение расковывало меня. Мне кажется, интервью получилось. Через неделю оно было передано зарубежными радиостанциями и в течение следующих двух недель неоднократно повторялось. А потом грянул гром!
Вновь была использована “Литературная газета”. В ней появилась статья ее обозревателя Юрия Корнилова (сотрудника АПН – агентства печати “Новости” – опять-таки якобы независимого, а на самом деле одного из главных орудий КГБ). В этой статье особенно резко осуждалась (без точного цитирования, так что было не совсем ясно, о чем идет речь) моя характеристика построенного в СССР общества как государственного капитализма с предельной партийно-государственной монополией в области экономики, идеологии и культуры. Острота реакции показывала, что я “попал в точку”».
БА:
О реакции московской научной общественности на Сахарова в условиях, когда его имя все чаще и чаще звучало по «вражеским голосам». Ниже письмо Е. Г. Боннэр в период, когда я готовил книгу о моем отце [11].
Елена Боннэр (из письма Борису Альтшулеру 18 января 2009 г.):
«Дорогой Боря! Мне мало что есть написать о твоем отце. Я ведь только присутствовала, настоящего общения с ним у меня не было. Получится пересказ того, что говорил Андрей, да еще неточный, потому что точности время смывает, как вода. Но я очень хорошо помню знакомство с Львом Владимировичем и с твоей мамой Марией Парфеньевной
[63].
Было начало лета 1973 года. В Москве шел очередной международный кинофестиваль. Андрей купил билеты на какие-то просмотры в Дом ученых. Наши места оказались рядом со Львом Владимировичем и твоей мамой. Андрей был явно обрадован таким соседством, и, как мне показалось, твои родители тоже. На каждом просмотре обычно демонстрировали два фильма. В антракте, который между двумя фильмами длился минут двадцать, а может и больше, мы вчетвером вышли на улицу, чтобы продышаться, – в зале было очень душно. А я сразу заторопилась на улицу, чтобы покурить. В маленьком садике перед входом в Дом ученых было тесно, но вокруг нашей четверки образовалось некоторое пустое пространство, как будто был невидимый, но явно очерченный круг, куда нельзя ступать, хотя некоторые люди, явно знакомые Андрею, не входя в круг, слегка кивали – то ли здоровались, то ли случайно трясли головой. Неестественность этого движения как-то четко обозначалась на фоне очень благожелательного разговора твоих папы и мамы с Андреем. Почему все эти давно знакомые с Андреем люди так себя вели? Ведь еще не было вызова Андрея к Малярову. Соответственно, не было его (Андрея) пресс-конференции, обвинительного письма в его адрес сорока академиков и последующей газетной анти-сахаровской травли, отраженной в сборнике “Pro et contra”.
Лев Владимирович в декабре того же 1973 года посетил нас в академической больнице. А потом был долгий перерыв, когда я с ним не встречалась. А после нашего возвращения из Горьковской ссылки было несколько вечеров на нашей кухне, долгое чаепитие с чем-нибудь вкусным специально мной приготовленным. Немножко по Блоку “Авось и распарит кручину, хлебнувшая чаю душа”. Правда кручины уже не было. Даже наоборот – мерещились какие-то светлые дали – как будто мы все стали чуток Маниловыми. И время стало двигаться с иной скоростью, как бы толкая нас к неоправданной эйфории.
Но горьковская семилетняя без месяца изолированность с января 1980 по конец декабря 1986 года – она навсегда сохранилась. Как сохранилось в памяти, что в каждый мой приезд в Москву (они были возможны до апреля 1984 года – до моего задержания в Горьком и суда) среди тех, кто встречал или провожал меня, помогал с почтой, покупками еды и книг и регулярно писал письма Андрею, всегда был ты, Боря. И мне во время этих “блоковских” чаепитий всегда хотелось, но я почему-то не решилась, поблагодарить Льва Владимировича за тебя. И эта моя записка – не воспоминания. Это благодарность! Благодарность за то, что ты один из тех, кто в то время житейски как бы буднично был с нами, также как Литинские-Кага-новы, Галя Евтушенко, Копелевы-Грабари, Бэла Коваль, Юра Шиха-нович, Наташа Гессе, Маша Подъяпольская, трагически рано ушедший из жизни Андрей Малишевский, Шинберги. И внешне вроде в поведении вас всех нет ничего, о чем стоит говорить, – повседневность. Но в той нашей жизни такая “повседневность”, это особые черты души и нравственности. Есть такой с советских времен словесный штамп “солдаты невидимого фронта”. Вы и были такими солдатами. С риском для себя, для своей семьи. С нами. За нас. Были тем воздухом (не нарочно, но опять получается по Блоку), тем воздухом, которым можно было дышать. И который я при каждом возвращении в Горький, в Щербинки привозила Андрею».
Сахаров:
«16 августа я отправился по повестке к Малярову, заместителю Генерального прокурора СССР, в Прокуратуру СССР (Пушкинская, 15; мне потом придется еще два раза оказаться в этом здании). Я поехал на академической машине; Люся сопровождала меня и, волнуясь, ждала, пока я разговаривал. Когда я вышел, живой и здоровый, не арестованный, она попросила меня ничего ей не говорить, а приехав домой, сразу, по памяти, записать весь разговор. Это был хороший совет. Моя запись была опубликована в “Нью-Йорк таймс” (с иллюстрацией, изображающей рубку голов) и, по-видимому, в некоторых других зарубежных изданиях. Я решил также сделать в ответ на предъявленные мне обвинения большую пресс-конференцию; одной из ее целей было показать, что я не собираюсь ничего менять в своих действиях, которые считаю правильными и нужными, – в том числе буду продолжать встречаться с иностранными корреспондентами: Маляров пытался запугать меня, что это может якобы рассматриваться как нарушение принципов сохранения государственной тайны. Я хотел также продолжить ту линию, которую я начал в интервью Стенхольму, – освещение общих вопросов и защиту репрессированных.
