Но вернемся к событиям конца 1973 г. Итак, 6 октября 1973 г. внезапная атака арабских соседей Израиля показала, как начинаются войны, продемонстрировала некомпетентность американских и израильских стратегов. А если даже евреи так бездарно просчитались в праздник Йом-Кипур, то можно ли рассчитывать на бдительность «гнилого Запада», особенно в дни веселого Рождества?
Все это сложилось с сообщениями о «нехватке горючего даже для частей НАТО в Европе». В результате я написал статью «Третья мировая война на Новый год» – о возможном «броске до Ла-Манша» накануне нового 1974 г., об угрозе «финляндизации Европы» и расширении социалистического лагеря до Атлантического океана.
* * *
Первый вариант друзья жестоко раскритиковали. Переделал с учетом замечаний и предложений. Учел публиковавшиеся в СССР данные о диспаритете обычных вооруженных сил ОВД (Организация Варшавского договора) и НАТО: в Центральной Европе у нас в два раза больше танков, самолетов, артиллерии. Отметил преимущества неожиданной атаки, когда обороняющаяся сторона будет вынуждена, если решится на это, применять тактическое ядерное оружие уже на своей территории, с колоссальным ущербом для своего населения. Да и хватит ли у них времени для развертывания этих тактических ядерных сил, если с применением обычных вооружений дело может быть сделано за несколько дней? При этом эскалация «локального» конфликта в Европе до применения стратегических ядерных арсеналов исключена по причине того самого «равновесия страха», «гарантированного взаимного уничтожения».
Еще более подчеркнул уникальность исторического момента – нефтяной кризис Запада с нехваткой горючего даже для армий НАТО (дал ссылки на эти публикации в советских СМИ). Получилось логично. Подписал «В. Голованов. Москва». Затем опять машинка – «оружие пролетариата», – и в декабре статья была заброшена в Самиздат. Принес я ее Андрею Дмитриевичу с Еленой Георгиевной. Они в это время были в больнице Академии наук. Туда я и пришел. Прочитав, Сахаров сказал, что не верит в возможность такого самоубийственного безумия, но если есть хотя бы один шанс из ста, что такое может случиться, то это очень страшно. Он добавил: «Брежнев очень серый, чтобы предпринять столь решительное действие». На это я возразил (письменно, конечно; А. Д. и Е. Г. говорили вслух, отбирая максимально нейтральные слова), что именно по причине «серости» Брежнев, возможно, не контролирует ситуацию и его могут поставить перед фактом. Не исключено, что так и сделали в 1968 г., когда армия вторглась в Чехословакию.
Статью они себе оставили, сказали, что есть кому передать. О дальнейшей ее судьбе я почти ничего не знаю. Однако по некоторым публикациям в советской прессе конца декабря 1973 г. можно было заключить, что статья за рубежом замечена. Например, газеты, конечно в насмешливом тоне, сообщили, что командующий силами НАТО в Европе заявил, что горючего у них более чем достаточно, и даже продемонстрировал это, совершив на вертолете дальний, по соседствующим европейским странам, инспекционный облет воинских частей НАТО. А «наступательные» публикации в «Красной звезде» к концу декабря постепенно сошли на нет.
Идея, что СССР мог сознательно начать «большую войну», относилась, по всей видимости, к разряду «безумных». Но ведь и локальный конфликт мог «перерасти». Крайнее перенапряжение сил, «перегрев реактора», отсутствие должной «защиты от дурака» (вспомним Чернобыль) привели к сильной нестабильности всей системы. Бешеная гонка вооружений, ставший самоцелью процесс подготовки к большой войне угрожали всеобщей ядерной катастрофой. (Как раз в эти годы началось развертывание мобильных ракетных комплексов «Пионер» средней дальности с разделяющимися термоядерными боеголовками, SS-20 – «гроза Европы», что многократно увеличило риск возникновения термоядерной войны, – см. об этом в главе о письме Сахарова Сиднею Дреллу 1983 г.). Сахаров хорошо понимал это положение вещей.
Понимал он и ту совершенно нетривиальную вещь, что путь к реальному смягчению международной напряженности – это защита индивидуальных прав человека, спасение конкретных людей – узников совести. Черед два года он с предельной наглядностью выразит эту мысль в его Нобелевской лекции.
«Дневник» Кузнецова, вызовы Елены Боннэр в КГБ и следователь Сыщиков, больница АН СССР и «Сахаров о себе»
Сахаров:
«В сентябре Люся сделала письменное заявление (переданное западным корреспондентам), в котором она принимала на себя ответственность за передачу на Запад “Дневника” Эдуарда Кузнецова. Она действительно передала эту рукопись. Кратко расскажу связанную с этим историю, в той мере, в которой это сейчас допустимо.
В конце декабря 1972 года, когда я был один в доме, неожиданно раздался звонок в дверь. Я открыл – на пороге стояла неизвестная мне женщина. Я впустил ее в квартиру. Она молча прошла в нашу с Люсей комнату и положила на столик небольшой сверток, величиной с палец, тщательно зашитый в материю. Не произнеся ни слова, женщина тут же ушла. В свертке находилась рукопись знаменитого впоследствии “Дневника” Кузнецова и сопроводительное письмо автора, в котором он вверял Люсе судьбу своего произведения. Кузнецов писал “Дневник” в лагере, тщательно скрывая его от надзирателей и вообще посторонних глаз, пряча от многочисленных обысков. Написан был “Дневник”, как и многие другие выходящие из лагерей материалы, мельчайшим почерком, на тонких листках папиросной бумаги, скрученных в трубочку. Писать и хранить рукопись в лагере было необыкновенно трудно и опасно – это был настоящий подвиг, но и не легче было вынести ее из зоны на волю. Тут участвовало много людей, называть их всех я не могу. Один из них, как стало впоследствии известно КГБ, был заключенный – украинец Петр Рубан. КГБ жестоко отомстил ему – я рассказываю об этом в одной из следующих глав
[70]. Мелкие буквы рукописи можно было разобрать лишь в очень сильную лупу, да и то человеку с более здоровыми, чем у нас, глазами. Люся попросила одного из знакомых расшифровать рукопись и вернуть ей, естественно рассчитывая, что круг людей, которым станет об этом известно, будет минимальным; к сожалению, это условие оказалось нарушенным, что повлекло за собой тяжелые последствия.
Получив расшифрованную рукопись, Люся сама передала ее на Запад. Летом 1973 года “Дневник” был опубликован, вначале на итальянском, а потом на русском и многих иностранных языках, и привлек к себе большое внимание содержащейся в нем потрясающей фактической информацией и талантом автора. В качестве приложения к “Дневнику”, как я уже писал, приведена запись процесса над ленинградскими “самолетчиками”, составленная Люсей в декабре 1970 года. Люся сделала свое заявление, чтобы ослабить таким образом удар по другим людям, в том числе – по арестованным в 1973 году Виктору Хаустову (ранее осужденному вместе с Буковским за демонстрацию в защиту Гинзбурга – Галанскова, до второго ареста – рабочему телевизионного завода) и литературоведу Габриэлю Суперфину, а также по Евгению Барабанову. Барабанов пришел к нам с заявлением, в котором сообщал о том, что он передал рукопись “Дневника” на Запад и принимал на себя ответственность за это действие (по-видимому, он передал другой экземпляр расшифрованной рукописи – мы об этом не знали). До своего заявления Барабанов неоднократно вызывался в КГБ; от него, в частности, требовали показаний на Суперфина. Положение Барабанова было угрожающим. Заявления Люси и Барабанова были одновременно переданы нами в нашей квартире иностранным корреспондентам и вскоре опубликованы. Люсино заявление (но, возможно, и не только оно) повлекло за собой вызовы ее на допросы в следственный отдел КГБ (в ноябре 1973 года)…
