В первых числах ноября на имя Люси пришла повестка на допрос в качестве свидетеля в Лефортово (где расположен следственный отдел КГБ; там же следственная тюрьма – следственный “изолятор” на официальном языке), согласно повестке – к следователю Губинскому. До допроса с ней вел беседу некто Соколов (как мы теперь думаем – один из начальников в том отделе КГБ, который занимается нами; мы имели потом с ним несколько встреч в Горьком). Допрашивал Люсю не Губинский, а другой следователь – подполковник Сыщиков (надо же иметь при таком деле такую фамилию…), по слухам знаменитый своим умением “раскалывать” самых упорных. Когда Люся спросила:
– А где же Губинский? Я его не вижу. – Сыщиков ответил:
– Как не видите! Это – тот молодой человек, который провожал вас в туалет.
(Может, он и врал: Губинский – известный “диссидентский” следователь.) Допрос шел по делу Хаустова и Суперфина, обвиняемых в связи с “Дневником” Кузнецова (у них были и другие обвинения). Следователь пытался добиться от Люси показаний, как она сразу поняла (знала по опыту других процессов) – любых; что бы она ни сказала, все могло бы быть использовано на суде, поскольку такой суд – просто некий бюрократический, лишенный логики спектакль. Поэтому Люся заранее решила не давать им никаких показаний. Допросы преследовали, конечно, также цель психологического давления на нее и на меня, запугивания угрозой ее ареста (мы не могли знать – реальна она была или нет).
Сыщиков действительно был примечательной фигурой, притом довольно жутковатой. Он все время “актерствовал”, непрерывно говорил, как бы обволакивая звуком своего низкого, проникающего в душу голоса:
– Доверьтесь мне, и я поведу вас, как отец родной. Будьте откровенны со мной, ведь на вас лежит ответственность за судьбу этих молодых людей, только вы можете им помочь.
(Он говорил о Хаустове и Суперфине.)»
БА:
В этом месте невозможно не вспомнить допрос «лазоревым полковником» советника Попова, доставленного в Третье отделенье за то, что «Поздравить он министра в именины / В приемный зал вошел без панталон» (А. К. Толстой, «Сон Попова», 1873 г.):
«Но, юный друг, для набожных сердец
К отверженным не может быть презренья,
И я хочу вам быть второй отец,
Хочу вам дать для жизни наставленье.
Заблудших так приводим мы овец
Со дна трущоб на чистый путь спасенья.
Откройтесь мне, равно как на духу:
Что привело вас к этому греху?
Конечно, вы пришли к нему не сами,
Характер ваш невинен, чист и прям!
Я помню, как дитей за мотыльками
Порхали вы средь кашки по лугам!
Нет, юный друг, вы ложными друзьями
Завлечены! Откройте же их нам!
Кто вольнодумцы? Всех их назовите
И собственную участь облегчите!»
Далее в ответ на «наивное» заявление Попова, что «панталон-то не надел я сам! И чем бы там меня вы ни пугали – Другие мне, клянусь, не помогали!», последовало:
«Не мудрствуйте, надменный санкюлот!
Свою вину не умножайте ложью!
Сообщников и гнусный ваш комплот
Повергните к отечества подножью!
Когда б вы знали, что теперь вас ждет,
Вас проняло бы ужасом и дрожью!
Но дружбу вы чтоб ведали мою,
Одуматься я время вам даю!
Здесь, на столе, смотрите, вам готово
Достаточно бумаги и чернил:
Пишите же – не то, даю вам слово:
Чрез полчаса вас изо всех мы сил…»
Тут ужас вдруг такой объял Попова,
Что страшную он подлость совершил:
Пошел строчить (как люди в страхе гадки!)
Имен невинных многие десятки!»
Сахаров:
«Но Сыщиков широко использовал также крик, угрозы и был при этом подлинно страшен. Люся решила отвечать только на анкетные вопросы, но на пятом или шестом своем ответе она вдруг почувствовала, что уже вступила в допрос по существу, и после этого на все вопросы, независимо от их содержания, отвечала:
– На заданный вами вопрос я отвечать отказываюсь.
Так что когда Сыщиков в конце первого допроса спросил:
– Правда ли, что ваши друзья называют вас Люся? – она по уже принятой ею тактике ответила своей стандартной фразой. Это вызвало приступ ярости Сыщикова.
– Я немедленно вызову конвой. Вы издеваетесь надо мной.
В дальнейшем такие приступы ярости повторялись все чаще (один из них, когда Люся спросила: Сыщиков – это ваша фамилия или псевдоним?).
На протяжении двух недель Сыщиков вызывал Люсю почти каждый день. Я сопровождал ее в Лефортово и ждал внизу, в бюро пропусков, – внутрь меня не пускали. С каждым разом положение становилось все напряженнее. Начиная с третьего или четвертого допроса Сыщиков стал сажать ее на место (скамью) подследственного, думая, вероятно, оказать этим на нее дополнительное психологическое давление. Люся, с ее плохим зрением, не видела при этом на большом расстоянии лица следователя, странно и жутко растягивающегося при крике – так что ей стало даже несколько легче. Наконец после шестого или седьмого допроса Люся отказалась взять повестку на следующий допрос, выдержав при этом очередной сеанс крика и угроз, – это был своеобразный психологический поединок. После этого повестки стали приносить на дом, но Люся отказывалась их принимать. Наконец, встретив посыльного с разносной книгой на лестнице, я взял у него повестку, сказав, что не передам жене – она больна; беру на себя, что она больше не пойдет, и хотел записать это в книгу. Но посыльный тут же убежал. Люся сердилась на меня за то, что я взял повестку. Но поток повесток на этом прекратился. Угроза, нависшая над Люсей, однако, все еще могла быть серьезной. (В эти дни нам, в частности, стало известно, что в распоряжении КГБ имеются показания о роли Люси в передаче за рубеж “Дневника” Кузнецова.)»
БА:
Виктор Хаустов был арестован 17 января 1973 г., 6 марта 1974 г. приговорен по статье 70 к четырем годам заключения и двум годам ссылки.
Габриэль Суперфин арестован в июле 1973 г., в мае 1974 г. приговорен по статье 70 к пяти годам заключения и двум годам ссылки.
Евгений Барабанов (автор «Открытого письма» 1973 г. с протестом против тотального контроля власти над судьбой отечественной культуры), по счастью, арестован не был.
Но возникает вопрос, почему КГБ СССР было бессильно против Сахарова, почему его сказанных у лифта курьеру нескольких слов «она больна; беру на себя, она больше не пойдет» было достаточно, чтобы Елену Боннэр больше на допросы не вызывали и вообще это ее дело (с передачей на Запад «Дневника» Кузнецова) замяли? Детальный ответ на этот вопрос – задача для будущих историков, но уже сейчас на основании большого опыта и рассекреченных документов (далеко не всех) можно с уверенностью сказать, что вопросы судьбы Сахарова, его ближайшего окружения, а также ставших известными на Западе диссидентов и еврейских отказников решались в центральном аппарате КГБ СССР, подчиненном непосредственно Председателю КГБ СССР, либо еще выше – в Политбюро ЦК КПСС, то есть на уровне «большой политики», а не в Пятом «идеологическом» управлении КГБ СССР.
