Уникальность Сахарова в том, что он угадывал, чувствовал ключевые моменты, не упускал исторический шанс и действовал, сознавая, что завтра может быть поздно, что трясина затянет – «как всегда».
1989 год – последний год жизни Сахарова. В этом году Андрей Дмитриевич стал публичным политиком. И его целеустремленность, творческая энергия, напор, с которыми он в этот период стремился не упустить исторический шанс, бился за утверждение в нашей стране демократического способа государственного управления, – важный урок для нас всех и, по-моему, во все времена. Об этих его усилиях – последние три главы книги и завершающий пункт эпилога.
Раздел IV.
Будни правозащиты, «закручивание гаек» и ссылка, Афганская война и безумство европейской ядерной гонки. 1976–1984
Глава 21. 1976 год
Смерти естественные или неестественные? Ефим Давидович, Петр Кунин, Григорий Подъяпольский, Евгений Брунов, Яковлев, Константин Богатырев, Игорь Алиханов
Ефим Давидович
БА:
В главах 20, 21 части 2 «Воспоминаний» А. Д. Сахаров пишет о близких ему людях либо посетителях, погибших в 1976 г.
Сахаров:
«Последние дни 1975 года и первые два месяца 1976 года мы жили с Люсей в Новогиреево, на той кооперативной квартире, которую Люся построила для Тани и Ремы.
Там я написал краткую автобиографию для Нобелевского сборника. Туда же к нам пришли в гости и по делам мой старый друг по университету Петя Кунин и минский полковник-отказник Ефим Давидович
[80]. Встречи эти были последними – вскоре Кунин и Давидович скоропостижно умерли.
Во время своего визита Давидович подробней, чем мы знали раньше, рассказал о себе, о своей жизни.
Все родные Давидовича погибли во время массовых убийств евреев в Минске в 1941–1942 гг. Он в это время находился в армии и, как я уверен, был умелым и смелым командиром. Войну закончил в звании полковника. В начале 70-х годов Давидович, так же, как и некоторые другие минские евреи-офицеры, принял решение эмигрировать в Израиль. Он получил отказ, и одновременно на него (как и на его товарищей, принявших то же решение) посыпались репрессии. Давидович продолжал настаивать и одновременно начал то, что по существу является общественной деятельностью, – боролся за сохранение памяти жертв фашистского геноцида (а официальная линия тут сводится к тому, что чем меньше разговоров о еврейских жертвах, тем лучше), боролся и против проявлений антисемитизма сегодня.
Давидович пришел к нам с решением в знак протеста против поднимающегося антисемитизма, против беззаконного отказа в выезде ему и другим ветеранам войны демонстративно вернуть полученные им боевые ордена. Мы обсуждали с ним, как это сделать так, чтобы трудный шаг его не прошел незамеченным в мире. На другой день Давидович продолжил эти обсуждения со своими московскими друзьями. А еще через день появилось “Заявление ТАСС” (переданное только на Запад по телетайпам ТАСС для зарубежных агентств и не опубликованное в СССР; мы часто встречаемся с такой саморазоблачительной формой распространения пропагандистских сообщений; в частности, многие “антисахаровские” материалы идут так). Заявление называлось “Новый антисоветский спектакль госпожи Боннэр”. Речь шла об обсуждав-шейся нами пресс-конференции Давидовича. Заявление это откровенным образом основывалось на подслушивании (или у нас, или у друзей Давидовича) и носило грубый, площадной характер. Особенно в нем бросалась в глаза персональная ненависть КГБ к моей жене: они не могли простить ей той роли, которую Люся играла во всей моей жизни, не могли забыть ей и ее триумфа в Осло. Но была в этих нападках на Люсю и другая цель, более “прагматическая” и зловещая, которую мы осознали полностью лишь много поздней, – сделать Люсю в глазах мира главной виновницей моего “падения”. Я пишу об этом в последующих главах.
Пресс-конференция Давидовича не состоялась. Он умер, так и не получив разрешения на выезд в Израиль. Это разрешение было дано жене и дочери; они выехали туда через несколько месяцев после его смерти и увезли с собой прах Ефима Давидовича. Он был похоронен на земле Израиля с воинскими почестями. Через два года жена Давидовича (русская по происхождению) приняла решение вернуться в СССР».
Петр Кунин
Сахаров:
«25 февраля умер Петр Ефимович Кунин. Возможно, он тоже собирался уехать из страны, где ему становилось все трудней жить и работать и где все меньше оставалось друзей (за два года до этого уехал его ближайший друг Шура Таксар, тоже мой товарищ по аспирантуре). Но Петя не успел об этом сказать. Я знал Петю около 38 лет, но лишь в последние полгода нашего общения смог полностью оценить его; видимо, я сам под влиянием Люси стал в каком-то смысле более контактным и человечным. Одна из его характерных черт – он постоянно был занят сложными и хлопотными делами своих многочисленных друзей мужского и женского пола настолько, что на свои собственные ему уже часто не хватало времени. Поворотным моментом в моей жизни был переезд в Москву и поступление в аспирантуру в 1945 году. Сейчас уже трудно что-либо выяснить, но, кажется, Петя приложил тут руку; во всяком случае – советом.
С теплым чувством я вспоминаю нашу дружную и голодную жизнь с ним в военном Ашхабаде. Трудности устройства на работу, особенно для еврея, в конце 40-х годов вынудили Петю вместе с его другом Шурой Таксаром перебраться в Ригу, где у последнего были какие-то возможности. Около 20 лет Кунин вел там преподавательскую работу, по-видимому, успешно. В эти же годы Кунин определил себе поле научной деятельности – применение методов точных наук и кибернетики в медицинской диагностике. Тут он добился успехов и признания и перешел на работу в один из московских институтов. Умер он скоропостижно дома».
Григорий Подъяпольский
Сахаров:
«8 марта умер другой мой друг – Григорий Сергеевич Подъяполь-ский. Наши жизненные пути пересеклись впервые в 1970 году, сначала заочно – его и моя подписи оказались рядом под надзорной жалобой по делу Григоренко, составленной Валерием Чалидзе. Я тогда только начинал свою правозащитную деятельность. Григорий Подъяпольский уже имел в ней важные заслуги – он был участником и одним из зачинателей Инициативной группы по защите прав человека. Демократический, честный и открытый дух этой правозащитной ассоциации несет на себе печать убеждений, ума и светлой личности Гриши (и его друзей – Т. Великановой, С. Ковалева, А. Лавута и других). В эти годы мы (я говорю о членах нашей семьи) очень подружились с Гришей и его женой Машей
[81]. Это была прекрасная дружная пара, их взаимное уважение и любовь радовали душу.
Гриша обладал очень нетривиальным умом, рождавшим часто неожиданные идеи… Гриша, мягкий и добрый человек, при защите своих убеждений был твердым, не поддающимся никакому давлению. Многочисленные допросы и другие попытки сломить, запугать или запутать, обмануть его всегда оставались безрезультатными.
