Власти все время были очень обеспокоены существованием Советской секции Эмнести, ее члены и руководитель находились под большой и постоянной угрозой. В 1983 году Владимов с женой уехал за рубеж и был лишен гражданства.
Твердохлебов был арестован в апреле 1975 года, вскоре после обыска в его холостяцкой квартире в Лялином переулке, недалеко от нас…
На 6 апреля 1976 года были назначены сразу два суда – над Андреем Твердохлебовым в Москве и над Мустафой Джемилевым в Омске. Несомненно, это не было случайное совпадение: КГБ хотел лишить кого бы то ни было, в том числе и меня, возможности присутствовать на обоих судах. Я решил, что важней поехать в Омск. В Москве в это время еще было много людей, которые придут к зданию суда над одним из известных диссидентов, в Москве есть иностранные корреспонденты. В Омске ничего этого нет…
Мустафа Джемилев, суд над которым предстоял в Омске, – один из активистов движения крымских татар за возвращение в Крым… В 1975 году кончался очередной срок заключения, который он отбывал в лагере недалеко от Омска. За три дня до окончания срока против него было возбуждено очередное дело о “заведомой клевете на советский государственный и общественный строй”: якобы он говорил, что “крымские татары насильно вывезены из Крыма, и им не разрешают вернуться”…
С момента возбуждения дела Мустафа держал голодовку, и это нас очень волновало…»
БА:
В связи с приездом Сахарова и Боннэр суд 6 апреля был отложен, но они прилетели в Омск снова 13 апреля; суд проходил два дня: 14 и 15 апреля. На суд из Москвы также прилетел Александр Лавут. В зал суда пустили только родственников Джемилева, но и их суд не сразу, но удалил. Приговор – 2,5 года заключения.
Сахаров:
«Во второй день суда удалили мать Мустафы. Когда выведенную мать не пустили после перерыва в зал, она заплакала, закрыв лицо руками. Я закричал:
– Пустите мать, ведь суд – над ее сыном!
Стоявшие у дверей гебисты ответили насмешками и стали отталкивать нас от дверей зала».
БА:
Сахаров описывает возникшую потасовку и пишет о появившемся в тот же день сообщении ТАСС на заграницу, «в котором красочно описывалась драка, учиненная в зале Омского суда (где мы никогда не были и куда не пускали даже мать подсудимого) академиком Сахаровым и его супругой» (цитата из «Воспоминаний» Сахарова).
Сахаров:
«Сообщение это, а также отсутствие известий от нас вызвали очень большое волнение во всем мире. Известия отсутствовали потому, что на время суда междугородная телефонная связь Омска, в частности с Москвой, была выключена. У нас есть выражение: “Фирма не считается с затратами”, но в данном случае это, пожалуй, даже слабо сказано. В общем, как мне кажется, наша задача – привлечь внимание мировой общественности к процессу Джемилева – была выполнена.
На другой день после приговора родные Джемилева решили добиваться свидания с ним. Я написал письмо Мустафе, в котором уговаривал его прекратить голодовку, длившуюся уже 9 месяцев (с насильственным кормлением). Быть может, именно это письмо, о существовании которого было известно начальству, объясняет, почему родным дали свидание. Голодовку Мустафа решил прекратить. Я был этому очень рад…
Из окна нашей гостиницы мы дважды наблюдали жестокие драки между группами каких-то людей; при таких драках убить человека недолго. Но никакой милиции поблизости видно не было. Зато около суда два дня стояла целая толпа милиционеров.
Мы походили по омским магазинам. Люся увидела на полке нечто похожее на масло и спросила:
– У вас есть масло?
На нее посмотрели как на ненормальную (это был комбижир). Так же посмотрели на нас в ресторане, когда мы попросили рыбы, – это в Омске, расположенном на берегу Иртыша! Впрочем, мяса в ресторане тоже не было.
На другой день мы вернулись в Москву. Суд над Твердохлебовым тоже окончился. Андрея приговорили к 5 годам ссылки.
* * *
В июле или начале августа от родителей Андрея, с которыми у нас были прекрасные отношения, мы узнали место ссылки – в Якутии, деревня Нюрбачан. Они показали нам несколько присланных Андреем фотографий. На одной из них устроенная на дворе печь из автомобильного колеса, на другой – сам Андрей. Когда Люся посмотрела на эту фотографию, что-то не понравилось ей в выражении лица Андрея, какая-то жесткая, трагическая складка, еще что-то трудно выразимое словами. Люся сказала мне:
– Поедем к нему, это нужно.
(Вернее, она написала эти слова на бумажке: мы опасались, что КГБ, узнав о наших планах поездки, помешает; а что все наши разговоры прослушиваются, мы никогда не сомневались и не сомневаемся.)
Собравшись, без всяких обсуждений вслух, мы поехали на аэродром прямо с дачи (сначала в полупустой вечерней электричке, потом на такси от вокзала, не заезжая домой; наша поездка выглядела как поездка с дачи в гости – если только за нами не велась постоянная слежка и при всех передвижениях, и в московской квартире!)
По дороге на аэродром произошел случайный, по-видимому, эпизод – наше такси сильно стукнула сзади какая-то машина с дипломатическим номером; у нас сильно болели от толчка шеи и головы, но мы без задержки пересели на другое такси и вскоре, не без труда, с помощью моей “геройской” книжки купили билеты до Мирного – города в Якутии, откуда должны были лететь на поршневом самолете ИЛ-14 до поселка Нюрбы (600 км) и потом добираться автобусом до Нюрбачана (25 километров). В Мирном вышла первая задержка – около суток не было самолета до Нюрбы. Несомненно, уже в Мирном, а может и еще раньше, нас “засек” КГБ. Мирный – новый город, центр алмазодобывающей промышленности, возникшей в СССР после открытия в Якутии крупных месторождений алмазов…
Ночь мы провели на скамьях зала ожидания, а на следующий день все же вылетели в Нюрбу, где нас ждал новый сюрприз – рейс автобуса в Нюрбачан отменен (это уже явно из-за нас). Мы пытались поймать попутную машину сначала в самой Нюрбе, потом за ее пределами, но безуспешно. Один из местных водителей объяснил нам, что за несколько сот метров от нас все машины останавливает милиция и запрещает нас подвозить. Наконец нас взял в свою машину майор милиции, но неожиданно резко развернулся и привез к зданию милиции, мимо которого мы проходили пару часов назад (якобы чтобы что-то взять, но он тут же исчез). В милиции мы разговаривали с дежурным, быть может просто с гебистом, который был издевательски вежлив, называл нас “Андрей Дмитриевич”, “Елена Георгиевна”. На мои просьбы дать машину он отвечал, что машин у них вообще нет.
– В таком случае отвезите на мотоцикле (с коляской) – вон у вас их сколько стоит…
– Но, Андрей Дмитриевич, вы можете простудиться…
Мы решили идти пешком.
Из впечатлений, которые мы вынесли во время нескольких часов пребывания в Нюрбе, – колоссальное количество милиции в этом сравнительно небольшом якутском поселке. Вообще в провинции, особенно в национальной, районная милиция – главная власть.
