Погрузился в «Таймс».
* * *
– Стучали? – спросил Ривер.
Глядя на Лэма, развалившегося за письменным столом, трудно было вообразить его не то что за работой, а просто даже встающим или, например, открывающим окно.
– Перчаточки – загляденье, – ответил Лэм.
Потолок здесь был скошенный, параллельно скату крыши, с врезанным мансардным окном за неизменно опущенной шторкой. Лэм также не любил и верхнего освещения, поэтому в комнате стоял полумрак; лампа, пристроенная поверх стопки телефонных справочников, являлась основным источником света. Помещение напоминало не столько рабочий кабинет, сколько берлогу. На углу письменного стола самодовольно тикали увесистые часы. Пробковая доска на стене была сплошь зашпилена бумажками, похожими на купоны для получения скидок, такими пожелтевшими и с загибающимися краями, что срок их действия наверняка давно истек.
Ривер хотел было стянуть резиновые перчатки, но для этого пришлось бы порядком повозиться, высвобождая каждый палец по отдельности, и он передумал. Вместо этого он ответил:
– Грязная работенка.
Лэм внезапно издал губами неприличный звук.
Пузо Лэма скрывалось письменным столом, но это не имело значения. Лэм мог бы сидеть в соседней комнате, за закрытой дверью, и наличие у него пуза было бы очевидно. Оно присутствовало в его голосе, не говоря уже о лице или глазах. И в том, как он изобразил непристойность, тоже явно прозвучало пузо. На вид он напоминал, как некто когда-то выразился, перезревшего Тимоти Сполла, что (если не задумываться над тем, как мог бы выглядеть неперезревший Тимоти Сполл) довольно точно описывало его внешность. Как бы там ни было со Споллом, но этот живот, эти небритые брыли, эти волосы (грязно-русые, зачесанные от темечка на затылок, и там, при встрече с воротником, загибающиеся вверх) делали его идеальным кандидатом на роль Джека Фальстафа. Тимоти Споллу следует взять это на заметку.
– Очень верно подмечено, – сказал Ривер, – и точно сформулировано.
– Мне как будто послышалась нотка неодобрения, – сказал Джексон Лэм.
– И в голову бы не пришло.
– Ага. Так-так. А делать грязную работенку на Сидовой половине – это, значит, пришло.
– Содержимое мусорного мешка, – сказал Ривер, – сложно удерживать на ограниченном пространстве. Специалистам этот феномен известен как «помойный ползун».
– Сид тебе не особо нравится, так?
Он не ответил.
– Ладно, Сид тоже не спешит стать председателем твоего фан-клуба, – сказал Лэм. – Да и не то чтобы эту должность с руками рвали. Нашел что-нибудь любопытное?
– Зависит от того, что вы называете любопытным.
– Давай-ка на минуточку притворимся, будто я твой босс.
– Любопытностей там примерно столько, сколько их бывает в мусорном мешке. Сэр.
– Поподробнее, если не затруднит.
– Он вытряхивает пепельницу на газетный лист. Заворачивает, будто какой подарок.
– Похоже на психа.
– Зато мусорка не воняет.
– Мусоркам полагается вонять. Иначе как бы мы знали, что это мусорки?
– Какой во всем этом смысл?
– Тебе же хотелось пойти на задание. Не ты ли говорил, что хочешь на задание? Причем говорил по три раза на дню в течение нескольких месяцев, нет?
– Разумеется. На службе ее величества и тэ дэ и тэ пэ. Рыться в помойках, как бомж. Хотя бы объясните, что именно я пытаюсь обнаружить?
– Кто тебе сказал, что ты вообще пытаешься что-то обнаружить?
Ривер осмыслил услышанное.
– То есть мы просто хотим дать ему понять, что он под наблюдением?
– Кто тут тебе «мы», бледнолицый? Не мы, а ты. И сам ты ничего хотеть не можешь. Ты хочешь ровно то, что я приказываю тебе хотеть. Записки? Порванные письма?
– Кусок блокнота. На пружинке. Без листков. Одна обложка.
– Следы употребления наркотиков?
– Упаковка из-под парацетамола.
– Презервативы?
– Наверное, смывает в унитаз, – сказал Ривер. – Когда подфартит.
– Они упакованы в фольгу.
– Да, я припоминаю. Но – нет. Ничего такого.
– Бутылки из-под бухла?
– Видимо, в баке для утилизации.
– Пивные банки?
– Ditto
[2].
– Господи, – вздохнул Джексон Лэм, – мне одному кажется, что веселые времена и вправду закончились где-то в конце семидесятых?
Ривер не собирался делать вид, будто его это интересует.
– Я думал, наша задача – стоять на страже демократии, – сказал он. – Как это согласуется с преследованием журналистов?
– Ты шутишь, что ли? Это же один из наших основных производственных показателей.
Лэм произнес это так, словно совсем недавно вычитал оборот в служебном циркуляре, выброшенном им в помойку.
– Хорошо, но в данном конкретном случае?
– Постарайся думать о нем не как о журналисте, а как о потенциальной угрозе существующему строю.
– Так он угроза?
– Не знаю. Что-нибудь среди его мусора указывает на такую возможность?
– Ну, он курит, например. Но насколько я знаю, это пока не расценивается как угроза безопасности.
– Верно, – сказал Лэм, время от времени дымивший на рабочем месте, и, немного подумав, изрек: – Ладушки. Иди и распиши мне все это.
– Распиши, – повторил Ривер, стараясь смягчить вопросительную интонацию.
– Что-то непонятно, Картрайт?
– Мне сейчас кажется, что я работаю в редакции таблоида.
– Размечтался. Знаешь, сколько зашибают эти говнюки?
– Прикажете взять его под наблюдение?
Лэм зашелся хохотом.
Ривер терпеливо ждал, пока он отсмеется. Смех Лэма выглядел не столько чистосердечной данью безудержному веселью, сколько временным помешательством. Смех не того рода, что приятно слышать от начальства.
Наконец смех резко оборвался, будто и не начинался вовсе.
– Думаешь, если бы я хотел организовать за ним наблюдение, я бы выбрал тебя?
– Я могу.
– Да ладно.
– Я могу вести наблюдение, – повторил Ривер.
– Давай-ка я перефразирую, – сказал Джексон Лэм. – Предположим, я хотел бы провернуть такое дело, избежав при этом десятков невинных жертв. Думаешь, ты на это способен?
Ривер молчал.
– Картрайт?
Хотелось ответить «иди ты в жопу», но вместо этого он снова выбрал «я могу вести наблюдение». Хотя очередное повторение придавало фразе пораженческий оттенок. Но он ведь действительно мог. Мог ли?
