– Или с полпинтой пива и джазовым обозрением, – вставил Лой.
– Или он не один из них, – сказал Ривер.
– То есть?
– То есть он просто первый подвернувшийся им пацан с подходящим цветом кожи.
– По-твоему, у него подходящий цвет? – изумился Хо.
– Зависит от того, кому он попался, – сказала Сид. – Ты это имел в виду?
Ривер кивнул.
– Кажется, мы это уже обсуждали, – напомнил Хо. – «Братство пустыни», «Кара Аллаха»… Не важно, как они себя называют. Это «Аль-Каида».
– Или нет, – сказал Ривер.
Не предупредив о приближении обычным салютом, в кабинете вдруг возник Джексон Лэм. Он секунд пятнадцать всматривался в экран и наконец возвестил:
– Пакистанец.
– Или индус, – подхватила Сид. – Или ланкиец, или…
– Нет, – ровным голосом сказал Лэм. – Пакистанец.
– Уже выяснили, кто он? – спросил Ривер.
– Мне-то с каких херов знать? Но это не «Аль-Каида». Факт.
Несмотря на то что сам только что хотел сказать нечто в этом роде, Ривер поставил факт под сомнение:
– Полностью исключать нельзя.
– К тому же, – вступил Хо, – кто, если не они? Отрубание башки в прямом эфире? Никто, кроме них, так…
– Бестолочи, – сказал Лэм. – Вы тут все бестолочи.
Он медленно обвел взглядом присутствующих: Ривер, Сид и Хо, Мин Харпер и Луиза Гай, Струан Лой и Кей Уайт, Кэтрин Стэндиш, на которой его взгляд задержался с особой неприязнью…
– Все карты вскрыты. Не понимаете, что ли? Они режут головы – значит и мы можем резать головы. Вот в чем главный смысл этого спектакля. Кто-то где-то будет теперь говорить: «Клин клином вышибают». Какой-нибудь еще придурок скажет: «Что хорошо в Карачи, хорошо и в Бирмингеме…» – Он заметил, что Лой вот-вот раскроет рот. – И вообще где угодно. – (Лой закрыл рот.) – Можете не сомневаться, это пакистанец. Потому что для среднестатистического недоумка пакистанец – синоним мусульманина. И те, кто привязал его к этому стулу, не имеют никакого отношения к «Аль-Каиде». Его привязали к стулу потому, что это он для них – «Аль-Каида». Во всяком случае, до тех пор, пока они не добрались до настоящей. Это не исламистское мудачье, которое воюет с прихвостнями Сатаны. Это наше родное доморощенное мудачье, которое воображает себя борцами и мстителями.
Все молчали.
– И что? Никто даже не скажет, что я несу чушь? Вы меня разочаровываете.
Ривер скорее вырвал бы себе язык, чем признался, что и он думал в точности то же самое.
– Если это так, то почему они сразу об этом не заявили? – спросил он. – Зачем было прятать его лицо?
– На их месте я бы именно так и поступил, – ответил Лэм. – Если бы хотел привлечь максимальное внимание. Сначала сделал бы так, чтобы все решили, будто понимают, что происходит. И к тому моменту, когда я открою карты, у каждого уже сложится мнение на этот счет.
А ведь он прав, подумал Ривер. Жирный говнюк, скорее всего, прав. В данный момент все и повсюду занимаются именно тем, что сказал Лэм: заново формируют свои позиции, теперь уже с учетом того, что это, оказывается, не мусульманский экстремизм. И наверняка многие на один короткий момент испытывают нечто вроде крохотного сбоя в программе, прежде чем снова вспыхнуть праведным гневом просвещенной личности. Хоть на один момент, да шевельнется у них мыслишка о том, что эта гнусная расправа, сколь угодно несправедливая и преступная, отчасти – отклик на ауканье.
– С меня хватит, – сказала Кэтрин и вышла.
– Между прочим, – сказал Лэм, – полагаю, эти ваши посиделки означают, что работа у всех сделана? К трем часам жду от каждого письменный отчет. Включая как минимум десять пунктов обоснования необходимости отодвинуть сроки сдачи каждого проекта еще на шесть месяцев. – Он обвел собрание взглядом; никто даже не моргнул. – Ну вот и прекрасно. Мы ведь не хотим, чтобы нас посчитали сборищем бестолковых раздолбаев и урезали бюджет, правда?
Картинка на мониторе Хо слегка дернулась – воспроизведение дошло до конца фрагмента и снова перескочило в начало. Лицо мальчишки по-прежнему выглядело нежным и домашним, но в глазах зияла черная бездна.
– Кстати, а Моди где? – спросил Лэм.
Этого никто не знал. Либо не хотел говорить.
8
По Темзе, патрулируя участок реки между Хангерфорд-Бридж и Канэри-Уорф, курсировал баклан. В птичьих повадках она разбиралась плохо (и даже в том, что это именно баклан, не была полностью уверена), но догадывалась, что, появись сейчас другой, стычки не миновать; полетят пух и перья, и проигравшая сторона будет вынуждена ретироваться вниз по течению в поисках тихой жизни. Как всегда и бывает в борьбе за территорию.
Взять хоть это место – скамейку, на которой можно сидеть спиной к театру «Глобус». Мимо этой скамейки в любое время дня по набережной проходят толпы туристов, а справа и слева располагаются уличные музыканты, жонглеры, странствующие поэты, и каждый ревностно охраняет свой участок; драки из-за нарушения границ – порой даже с поножовщиной – между ними не редкость. На кону стоят средства существования. Бакланы борются за пропитание, жулики – за карманы зевак. Но ни один из них не догадывается об истинной ценности данного объекта недвижимости, которая состоит в том, что он расположен в белом пятне. Скамейка, где сейчас сидела Диана Тавернер, находилась на десятиметровом отрезке набережной, который не просматривался ни с одной камеры наблюдения. Это был ее укромный уголок на свежем воздухе, предоставленный исключительно в ее личное пользование: даже самый изможденный турист, завидев сплошь уляпанное тошнотворной птичьей дристней сиденье, отправлялся искать другое место для привала, хотя на самом деле помет был просто силиконовой наклейкой.
В недосягаемости недреманного ока и на время спущенная с поводка, она закурила, глубокой затяжкой впустив сладостную отраву в организм. Как и большинство удовольствий, данное со временем притуплялось и приедалось. Обычно Леди Ди могла спокойно растянуть пачку на целый месяц, но сегодня ей, видимо, предстояло установить еще не один рекорд.
Тусклый свет отражался от речной поверхности. С обеих набережных доносились привычные городские звуки: гудки и шум автомобилей, ровный гул миллионов разговоров. Высоко в небе кружили авиалайнеры, дожидаясь своей очереди на посадку в Хитроу, а под ними прострекотал вертолет, обнаруживший новый короткий маршрут из одного конца Лондона в другой.
Тавернер выдохнула дым, он на пару секунд завис облачком, а потом разошелся в воздухе, исчезая, как полуденная греза. Пробегавший мимо любитель трусцы отклонился от курса, чтобы обогнуть табачный шлейф. Курение обеспечивало неприкосновенность личного пространства почти так же хорошо, как фальшивый помет. Но, судя по всему, пройдет еще год-другой – и за это уже начнут забирать в участок.
