На улице Пухову показалось дымно и жарко. Явственно и близко рубцевал воздух пулемет. Пухов любил его: похож на машину и требует охлаждения.
В здание Губпродкома ударила картечь – и оттуда понесло гарью.
«У них нет снарядов, раз по городу картечью бьют», – сообразил Пухов: он знал, что сюда нужна граната.
Было безлюдно, тревожно и ничего не известно.
Вдруг на монастырской колокольне тихо зазвонили. Пухов вздрогнул и остановился, чутко слушая этот звон с перерывами.
Монастырь стоял на бугре и господствовал над городом и степями за речной долиной. В уличный просвет Пухов заметил раннее утро над тихим далеким лугом, заволоченным туманным газом.
От монастыря до мастерских лежала верста. Пухов покрыл ее срочным шагом, не обращая внимания на свирепеющий бой, к которому можно скоро привыкнуть.
В мастерских он не нашел никого. На вокзальных путях стоял броневой поезд и бил в направлении утренней зари, где был мост.
В проходной стоял комиссар Афонин и еще два человека. Афонин курил, а другие пробовали затворы винтовок и устанавливали их в ряд.
– Пухов, винтовку хочешь? – спросил Афонин.
– А то нет!
– Бери любую!
Пухов взял и освидетельствовал исправность механизма.
– А масла нет? Туго затвор ходит.
– Нет, нету – какое тебе масло тут? – отказал Афонин.
– Эх вы, воители! Давай патроны!
Получив патроны, Пухов спросил ручную гранату: невозможно, говорит, без нее: это бой сухопутный, – когда на Черном море бился, и то там гранаты давали.
Ему дали гранату.
– Зачем она тебе, их и так у нас мало, – заявил Афонин.
– Без нее нельзя. Матросы всегда этого ежика пущают, когда деться некуда!
– Ну, вали, вали!
– Куда идти-то?
– К мосту за рощу – там наша цепь.
Нагруженный Пухов побрел по путям. Проходя мимо бронепоезда, он заметил там матросов.
Пухов залез на подножку и постучал в блиндированную дверцу. Дверца туго пошла по патентованному устройству, и в скважину просунулся матрос.
– Тебе чего, сыч?
– Шарикова тут нету?
– Нету.
– Распахни-ка мне ход, я приказ тебе дам.
– Ну, сыпь скорей.
В металлическом вагоне парилась тесная духота и веял промежуточный сквозняк. Замки трехдюймовых орудий воняли салом, но кругом было технически хорошо. Сидевший в башне за пулеметом матрос простреливал короткой частотой куда-то в поле, за кирпичные сараи и пробовал рукою хоботок пулемета: не перегревается ли?
К Пухову подошел большой главный матрос:
– Ты что, братишка? Говори чаще.
– Вдарь-ка, друг, по монастырской колокольне. Там у них наблюдатель.
– Ладно, Федька! По колокольне: прицел сто десять, трубка девяносто – на снос!
Матрос взял бинокль и стал проверять действие снаряда.
Пухов ушел успокоенный. Идя по песчаному балласту железной дороги, он разговаривал в воздух. В синей лощине, закрытой укромным кустарником, шел бой. За железнодорожным мостом спешно работала артиллерия, сокрушая шрапнельную лощину. За мостом, наверное, стоял бронепоезд противника.
Тяжелая артиллерия – шестидюймовки – издалека била по городу. Город от нее давно и покорно горел.
Растопыренные умершие травы росли по откосу насыпи, но они тоже вздрагивали, когда недалекий бронепоезд из-за моста метал снаряд.
На вокзале работал бронепоезд красных, за мостом – белых, в пяти верстах друг от друга. Снаряды журчали в воздухе над головою Пухова, и он на них поглядывал. Одни летели за мост, другие обратно. Но вплотную не встречались.
В кустарнике лощины лежали рабочие – живые и мертвые. Живых было меньше, но они стреляли на ту сторону реки сдельно – за себя и за мертвых.
Пухов тоже прилег и пригляделся. Видны были товарные вагоны, маленький дом полустанка и какой-то железный брак на путях. Мастеровых от белых отделяла речка и долина, всего полторы версты.
«В чего же мы стреляем? – соображал Пухов. – Пули из страха переводим!»
Сосед его, помощник машиниста Кваков, перестал стрелять и посмотрел на Пухова.
– Что ж ты? – спросил его Пухов и выстрелил в шевельнувшийся предмет у станционного домика.
– Живот заболел – часа два бузую с сырой земли.
– А в кого мы стреляем?
– В белых – не знаешь, что ль?
– В каких белых? А где же Красная Армия?
– Она на том конце города кавалерию сдерживает. Это генерал Либославский наскочил, у него конницы – тьма.
– А чего ж мы раньше ничего не знали?
– Как не знали? Это, брат, конница – сегодня она у нас, а завтра в Орле будет.
– Чудно! – сказал Пухов с досадой. – Лежим, стреляем, аж пузо болит, а ни в кого не попадаем. Ихний броневик давно прицел нашел – и крошит нас помаленьку.
– Что ж будешь делать-то: надо отбиваться, – ответил Кваков.
– Чушь какая: смерть не защита, – окончательно выяснил Пухов и перестал стрелять.
Шрапнель визжала низко и, останавливаясь на лету, со злобой рвала себя на куски. Эти куски вонзались в головы и в тела рабочих, и они, повернувшись с живота навзничь, замирали навсегда. Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в научное воскресение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое время.
Пухову это надоело. Он не верил, что если умрешь, то жизнь возвратится с процентами. А если и чувствовал что-нибудь такое, то знал, что нынче надо победить как раз рабочим, потому что они делают паровозы и другие научные предметы, а буржуи их только изнашивают.
Стрельба рабочих глохла и редела; над рекою стоял чад сгоревших снарядов. Кваков сел, не обращая внимания на войну, и собирал махорочную пыль по карманам. Пухов выжидал, пока он ее соберет, чтобы тоже попросить на цигарку.
– Ни санитаров, ни докторов у нас нет, ни лекарства – липовое хозяйство, – сказал Кваков, глядя на одного раненого, шевелившегося в бреду.
Раненый хотел подползти к Квакову и открывал глаза, но, не осилив с тяжестью век, снова закрывал их.
Кваков погладил его голову по редким старым волосам:
– Тебе чего, друг?
Раненый тихо гудел странным отвыкшим голосом, собираясь что-то сказать.
– Ну, чего? – говорил Кваков и сам мучился.
Раненый дополз до него и поднял грузную, мокрую голову, с которой капал крупный пот. Кваков приник к нему.
