— Знаю.
Брат надолго замолчал.
— Час в день.
— Что час в день?
— Можешь видеться со слюнтяем по часу в день, — процедил он.
Я приподнялась на локте, неверяще уставившись на него. Он разрешил видеться с Артуром? Людо по-прежнему смотрел в одну точку. Когда стало ясно, что он не собирается брать слова назад, захотелось повиснуть у него на шее, а потом вскочить и, восторженно смеясь, закружиться по комнате. Но я слишком хорошо знала брата: это бы все испортило, а то и заставило его передумать. Поэтому, придав лицу безразличное выражение, я обронила:
— Правда? Ну, хорошо.
И, перевернувшись на другой бок, зажмурилась от радости. Больше мы не произнесли ни слова, и вскоре я сдалась на милость сна, не в силах согнать с губ счастливую улыбку. Ради встреч с Артуром я бы пересмотрела и тысячу таких кошмаров!
***
Отголоски сонно-наркотической дряни гуляли по телу до самого утра, накатывая редкими волнами жара и заставляя прижиматься щекой к прохладной простыне. Наверное, поэтому и приснился тот далекий летний день…
Мне лет семь, а Людо, стало быть, восемь. Мы забрались по деревянной лестнице на второй этаж амбара, откуда открывается вид на двор и пастбища вдалеке. Я отбираю солому, которую собираюсь потом перепрясть в золото, как в сказке кормилицы, а Людо прячется от мэтра Фурье. Он лежит, закинув руки за голову, и лениво жует травину, пока я, напевая, сравниваю и отбраковываю трубочки, ища пожелтее. Воздух дрожит от тягучего зноя, пахнет полевыми травами, сонно жужжат мухи. Крутя очередную соломину и решая, достойна ли она стать драгоценной, я снова и снова возвращаюсь мыслями к эпизоду, приключившемуся днем.
Женщины, как обычно, сидели на своей половине, занимаясь рукоделием, и я вместе с ними. Жара подействовала размягчающе: многие сняли головные уборы, подвернули рукава и подоткнули подолы. Хольга, жена сенешаля, скрутила волосы в узел и одной рукой придерживала его на затылке, а второй обмахивала шею. Только мама, казалось, не замечала жары, сидя, как обычно, с очень прямой спиной и полностью сосредоточившись на мелькавшей в пальцах игле, хотя в глухом платье из черного бархата с серебристыми нашивками и с тщательно убранными под косынку волосами ей должно было быть жарче остальных. Я же, не выдержав, отбросила все приличия и подтянула подол почти до колен, воображая, что опускаю ступни в искрящиеся божественно прохладные воды ручья.
— Анна-Лорелея. — Холодная молния взгляда.
И я со вздохом оправляю платье.
Тут на лестнице послышались шаги, и в проеме показался отец. Он собрался войти, однако в последний момент передумал и остановился, полускрытый тенью от двери, незаметно наблюдая за матерью. Я хотела её окликнуть, сказать, что он пришел, но что-то удержало.
Отец смотрел на неё, склонившуюся над шитьем, так, словно никого больше в мире не существовало. В глубине черных глаз зажглось что-то незнакомое, а в лице застыло непонятное выражение. Я удивленно повернулась к ней, пытаясь понять, что же его так зачаровало. Все как обычно — красивое строгое лицо, скупые точно выверенные движения… а потом я будто заново её увидела: падавший из-за спины свет ещё сильнее вытягивал тонкий черный силуэт, обрамляя его золотистым ореолом и расплескиваясь солнечными островками по комнате. Белоснежная кожа даже не вспотела, ресницы отбрасывают на скулы мягкие полукружия теней, а выбившаяся из-под тугой косынки смоляная прядь волнует в десятки раз сильнее, нежели неприкрытые волосы Хольги.
Мать будто почувствовала взгляд отца, пальцы замерли, ресницы дрогнули, и она медленно подняла глаза. Я думала, она сейчас что-то сделает: отложит шитье, подойдет, спросит, что ему угодно. Но вместо этого на бледных щеках проступил румянец, а в глубине глаз вспыхнуло то же странное голодное выражение, что и у него. Я вдруг поняла со всей детской чуткостью, не могущей пока разобраться в слишком сложных взрослых мотивах, но многое подмечающей, что подсмотрела что-то очень личное, то, что детям видеть не положено. А потом одна из женщин заметила отца и громко поздоровалась, разрушив волшебство момента. Мать поспешно опустила глаза, убрала шитье и, встав, поклонилась вместе с остальными, привычно закрытая и равнодушная.
И вот теперь в амбаре я решила поделиться с Людо тем, что не давало покоя весь день.
— Знаешь, кажется, папа любит маму… а она его, — сказала я как можно небрежнее.
Брат от возмущения аж выплюнул травину и перекатился на бок. В волосах смешно топорщились соломинки.
— С ума сошла! Наш отец — настоящий мужчина. Он бы не стал отвлекаться на подобную чушь. Любить женщину — это слабость, а наш отец сильный.
— Почему это слабость? — обиделась я. — Вот ты же меня любишь!
— Конечно, люблю, — сказал Людо, перекатываясь обратно на спину. — Но ты же сестра, а не женщина.
Я подумала над его словами, сосредоточенно морщась и дергая кончик соломинки.
— А когда я стану женщиной, как мама?
Людо тоже подумал и уверенно ответил:
— Тогда тебе можно будет любить меня, а мне тебя нет, потому что когда ты станешь женщиной, я буду мужчиной.
Стало жутко обидно от такой несправедливости, но раз Людо сказал, то так оно и есть — он ведь на целый год старше, а значит неизмеримо опытнее и мудрее. Внезапно в голову пришла идея, разом решавшая все проблемы, и я повеселела:
— Тогда не буду становиться женщиной, лучше останусь сестрой! — объявила я.
— Правильное решение, — снисходительно одобрил Людо, прикусывая новую травину.
14
Визг одной из служанок, огласивший замок незадолго до рассвета, сообщил о том, что Камдена обнаружили. Печальная находка собрала вокруг его товарищей и любопытствующих из числа слуг и гостей. Однако подозрений ни у кого не возникло: узкая темная лестница и тяжелый винный дух, исходивший от рыцаря, словно чернила на пергаменте, рассказали, как было дело. Половина участников вчерашнего пира до сих пор не протрезвела. Позже выяснилось ещё про два несчастных случая, правда, без смертей.
Отъезд отложили. Лишь после обеда, когда все полагающиеся молитвы были прочитаны, немногочисленные пожитки почившего собраны, а его тело погружено на телегу в наскоро сколоченном ящике, чтобы отбыть для упокоения на родину, королева лично вынесла капитану отряда кошель для осиротевшей семьи, а заодно записку для своей матери. Не знаю, что было внутри, но, забегая вперед, скажу, что леди Катарина нас с Людо больше не беспокоила.
Комнату я покинула только под вечер, когда суета улеглась. Ужин мало отличался от всех предыдущих, разве что мужчины отдали дань памяти Камдену, осушив вдвое больше кубков, затеяв драку и разбив несколько блюд, пока их не разняли. Троих пришлось отправить к лекарю со сломанными ребрами и вывихами.
