Альбрехт не обманул: Игрунья шла резвым, но при этом превосходно-ровным тёльтом, переставляя жилистые ноги так, что одна всегда находилась на земле, обеспечивая движениям скользящую плавность. И постепенно мое тело, убедившись, что его не собираются скидывать или подвергать жестокой тряске рысью, от которой Зои наверняка проснулась бы, а я встала назавтра разбитая и с ноющим крестцом, расслабилось и устроилось более-менее удобно. Я даже начала получать от поездки удовольствие: годы неприкаянных скитаний наградили, помимо горестей и тревог, привычкой к смене мест, и в приевшихся за прошедшие недели стенах замка мне отчаянно не хватало новых впечатлений.
Хруст тоже не отставал, пристроившись в хвосте нашей небольшой группы, время от времени забегал сбоку или исчезал в кустах, чтобы потом вынырнуть где-нибудь впереди, поджидая нас. Высоко в небе парил Кирк, казавшийся с земли совершенно плоским и неподвижным.
Оценить краски проснувшейся природы в полной мере мешало ожидание дождя, съевшее верхушки гор и затянувшее долину сероватой мутью, из-за которой оттенки поблекли, и белые цветы придорожного терна казались застрявшими в блестяще-черных пока ещё безлистных ветвях облачками, младшими братьями тех, что скользили по небу, отбрасывая на землю движущиеся тени. Время от времени в горах громыхало, и наблюдались слабые вспышки — где-то за сотню миль отсюда уже бродила гроза.
Но даже это обстоятельство не портило впечатления от поездки, напротив, подстегивало наслаждаться ею в полной мере. Заранее готовясь к неприятностям, вы лишаете себя удовольствия от здесь и сейчас. Я не собиралась совершать подобной ошибки. Пребывая большую часть жизни в напряжении и выгрызая место под лучиком солнца, учишься ценить и смаковать такие вот моменты спокойствия и затишья, даже если это затишье перед бурей. Наверное я подсознательно чувствовала, что гроза эта доберется не только до последней сухой нитки на моей одежде, но и до последнего свободного от терзаний уголка души, вот и спешила испить, впитать, наполниться этим ощущением безмятежного счастья жизни, запастись им впрок.
Вдыхала острый запах конского пота и молочный — Зои, любовалась переливами изабелловой масти Игруньи, перебиравшей оттенки от желто-костяного до пепельно-голубоватого, под стать глазам, ловила ладонью сдавленный кашель Альбрехта и сбивчивый стук его сердца, и даже онемение в придерживающей детское тельце руке радовало. Ведь пока чувствуешь — живешь. Людо прав: жизнь — бесценный дар, который вручается не всякому и часто жестоко отнимается. Дары нужно чтить, а не принимать как должное.
Все изменилось, когда начался подъем. Ровная дорога стала перебиваться наклонными и осыпающимися участками. Ход Игруньи потерял плавность, копыта оскальзывались, выбивая камешки, моя левая рука снова крепко вцепилась в Альбрехта, и, главное, началась тряска с её неизбежным последствием: Зои проснулась и огласила долину боевым кличем горцев. Вскоре Бодуэн объявил привал. Я-то втайне надеялась и уже практически уверилась, что девочка проспит всю дорогу.
Пока мужчины давали отдых лошадям, я вместе с Зои устроилась чуть дальше на плоском валуне, с которого открывался обзор на всю долину. Девочка, не переставая, кричала. Личико морщилось, крошечные красные кулачки бессильно грозили мне.
— Т-ш-ш, все хорошо, все будет хорошо, — как заведенная, повторяла я, укачивая её, потом подняла полюбоваться видом. — Посмотри, какая красота! Вон облака, правда на овечек похожи? А вот на том кусту, готова спорить на что угодно, живут феи.
Зои было плевать на облака и каких-то там фей. Она не хотела смотреть. Она хотела только кричать. Вспомнив про кукушку и убедившись, что мужчинам не видно, я воспроизвела жест Мораты, но все попытки отвлечь девочку провалились, она только сильнее распалялась. Я в растерянности прижала её к себе, энергично убаюкивая и не зная, что ещё предпринять, как вдруг почувствовала весьма ощутимый укус. Крошечные зубы цапнули за грудь прямо через платье и, надо сказать, весьма болезненно для резцов, едва-едва пробивающихся двумя жемчужными осколками в этом требовательном и голосистом рту.
— Ай!
Я удивленно отодвинула её и подняла голову на приближающегося Альбрехта.
— Она меня укусила за… за…
— Я видел, миледи. Кажись, малышка просит есть. Требует, я бы даже сказал, — незлобливо усмехнулся он.
Накативший стыд и злость на себя обожгли щеки.
— Принесите, пожалуйста, мою суму, — попросила я, разглаживая ладонью обмусоленную ткань и отряхивая песок с подола.
Запоздало пришла мысль, что черный бархат не лучший вариант для путешествия по горам, но особого выбора среди моих теперешних нарядов все равно не было. Единственный дорожный предназначался для перемещения в повозке. Не могла же я надеть прежние лохмотья со дна сундука, хотя им-то как раз нипочем лишний слой пыли, а бахрому успешно заменяет обтрепанный подол.
— Уже, — Альбрехт поставил рядом котомку с вещами, которыми меня снабдила Мората, вынул бурдюк с молоком и тряпочку. — Давайте-ка вместе: вы держите, а я буду капать.
Я с благодарностью приняла его помощь.
— Жаль, она сама не может сказать, что ей нужно, — с досадой произнесла я, приподнимая головку.
— Тогда было б не так интересно, — подмигнул старый рыцарь.
Мужчина действовал сноровисто и абсолютно спокойно, будто не слыша раздирающих уши воплей, от которых чувства во мне постоянно колебались между жалостью и раздражением.
Первая капля прошла незамеченной, попав на щеку и сползя по ней, но как только вторая шлепнулась в разверстый рот, ор прекратился. Маленький язычок причмокнул, собирая молоко, и губы потянулись к сложенной тряпочке, ухватились за неё и принялись сосать. Сперва Зои скривилась, обиженная такой подменой материнской груди, набрала побольше воздуху для нового витка крика, заготовила слезы, но потом передумала и принялась сосать марлю, смешно двигая щеками и помогая себе кулачком. Вторая рука тем временем бесцельно цеплялась за меня. Когда первая порция молока закончилась, рыцарь повторил процедуру.
Я с любопытством следила за Альбрехтом, пока он так невозмутимо и обстоятельно занимался этим немужским делом.
— У меня есть внуки, — ответил он на мой взгляд, — и правнуки. Не бойтесь, — рассмеялся он, когда мои глаза, слегка расширившись, оценивающе скользнули по изрезанному морщинами обветренному лицу, узловатым корням вен и могучей, почти не согбенной годами фигуре, — не рассыплюсь в дороге, уж вас-то доставлю в целости и туда, и обратно, раз подвязался.
Я привыкла считать виденных в скитаниях бабушек и дедушек чем-то вроде осколка старины, застрявшего в семье, чтобы шамкать беззубым ртом, драть за уши внуков и попрекать детей за бесцельно растрачиваемую жизнь. Так вот Альбрехт совсем не был на них похож: постаревший мужчина, но не старик, хотя редко кто доживал до его лет. У него даже половина зубов сохранилась, и седые пряди перемежались каштановыми. Красные сосуды на носу и походка выдавали человека, проведшего большую часть жизни в седле на открытом воздухе.
