Я нахожу парапет, с которого открывается вид на город, и сажусь на его холодные камни.
Я смотрю, как солнце опускается все ниже и ниже, пока наконец не садится за горизонт, окрасив небо в розовые и золотистые тона. Подо мной лежит Кастелия-Сити, сияя множеством огней. Я думаю о жителях города там, внизу. Сколько их сейчас собралось на ужин в кухнях и сидит вокруг столов? Сколько детей слушают сказки, сидя перед пылающим в камине огнем? Сколько жизней я бы разрушила, позволив Лэтаму отнять у них свободу?
В моей голове брезжит какое-то смутное воспоминание, и я не сразу понимаю о чем. Но затем все встает на свои места. На другом моем пути я сидела здесь вместе с Брэмом. Его волосы и плащ неясно выделялись на фоне темного неба. И у меня сжималось горло от всего, что я хотела ему сказать, но так и не сказала.
Сзади слышатся шаги, и я оборачиваюсь.
Брэм.
Как будто своими мыслями я призвала его.
Я не могу понять, что означает выражение на его лице. Что это? Беспокойство? Нерешительность?
– Я знаю, ты сказала, что хочешь побыть одна. – Это звучит как извинение. Как вопрос.
Я похлопываю по каменной плите рядом с собой.
– Я не против.
Он садится, и мы оба глядим на город.
– Расскажи мне, что произошло в магазине, – просит он. – Что-то из того, что ты увидела, явно смутило тебя.
Я вслушиваюсь в плеск воды реки Шард. Когда я была маленькой, у нас в Мидвуде случилось наводнение из-за продолжительных необычно обильных дождей. Я помню, как спросила отца, почему это произошло.
«В реку может поместиться только определенное количество воды, моя птичка, – ответил он. – А потом она переливается через края, как в переполненном ведре».
Точно так же теперь происходит и со мной – секреты копились во мне давно, как дождевая вода, и больше они во мне не помещаются.
– Я видела матушку, – говорю я. – На одном из возможных будущих путей она была жива.
– Должно быть, это было… – Он замолкает. Качает головой. – Вообще-то я даже не могу себе представить, что ты испытала, увидев ее живой.
– Это было ужасно. Прекрасно. И обескураживающе.
– А это будущее было хорошим?
– Нет, для большинства людей оно было плохим.
– Мне жаль это слышать.
– Да, мне тоже жаль.
– И что же ты предпримешь?
– Не знаю. Если бы я смогла увидеть ее снова… Мне столько всего хочется ей сказать.
– Я очень хорошо понимаю, что ты имеешь в виду. – Когда Брэм потерял своих родителей, он был так мал. Должно быть, у него накопилось намного, намного больше того, что он хотел бы им сказать.
– Изучать все возможные пути Лэтама так утомительно. Хотя большая их часть так и не воплотилась в реальность, теперь, после того как я их увидела, они кажутся мне такими же реальными, как и все остальное.
– А твой собственный альтернативный путь тоже кажется реальным.
– Да, больше чем ты мог бы вообразить.
– Должно быть, это странное чувство.
Я вздыхаю:
– Это еще мягко сказано.
Брэм ерзает на своем месте, всем телом поворачивается ко мне, затем отворачивается опять, как будто не может решить, где ему хочется быть. Затем чешет затылок.
– Может, ты расскажешь мне, что там происходило? Я хочу сказать, между тобой и мной?
– Зачем? Чтобы ты опять надо мной посмеялся?
Его брови сходятся:
– Я никогда не смеялся над тобой.
– А вот и смеялся. Когда я сказала, что на другом моем пути мы были сопряжены, ты рассмеялся.
– Не над тобой. Просто тогда эта мысль показалась мне такой невероятной.
Тогда?
Я вожу носком ботинка по булыжникам мостовой.
– А теперь?
Уголки его губ вздрагивают:
– Ты расскажешь мне или нет?
– Мы были сопряжены, и тебе это не нравилось. Поначалу ты был так зол на меня.
– Я был зол?
– Да.
– Почему?
– Вначале я была к тебе не очень-то добра. Ты помнишь ту плавучую тюрьму, где мы побывали в детстве?
Он кивает.
– Мы смотрели на произошедшее там очень по-разному. И далеко не сразу научились доверять друг другу.
Его лицо напрягается, как будто он вспомнил тот день и ту стену неприязни, которая так долго стояла между ним и мной. Но на этом пути он был другим. Как будто, вернувшись в Мидвуд, сразу же перестал сердиться на меня. Почему? Потому что ему было жаль, что моя мать погибла? Потому что в этой реальности я тоже другая? Или же то, что соединяло нас на том пути, каким-то образом оставило след на нас обоих? Быть может, в глубине души он знает, что за случившееся между нами в детстве я извинилась уже давно, хотя в этой жизни он услышал от меня это извинение лишь недавно?
– Ты поэтому заговорила о плавучей тюрьме перед нашим первым заданием в рамках костяных игр?
Я пожимаю плечами:
– Я подумала, что, если я извинюсь, наши отношения станут лучше. Так было на моем другом пути.
– А что случилось потом? – Его голос звучит хрипло.
Я вопросительно гляжу на него.
– Ты сказала, что я был зол поначалу. А потом?
Я едва не принимаю решение отказаться от мысли ответить на этот вопрос. Но я так устала бояться:
– Ты влюбился в меня. И я умерла у тебя на руках.
Произнося это, я не смотрю на него. Сейчас я не хочу видеть его лицо. Но эти слова точно вынимают из моего сердца засевшую в нем занозу.
Брэм опять ерзает, его руки сжимают край парапета. Похоже, моя собственная неловкость передалась и ему.
– Та метка на твоем запястье…
– Это не из-за Деклана.
Но он уже это знал, я сказала ему, когда мы были у Эвелины. Я вижу, что он хочет продолжить разговор, но потом передумывает, и я рада, что мне не приходится говорить это вслух. Говорить, что когда-то, в другой жизни, я любила его. И что в этой жизни я тоже его люблю. Сколько бы я ни уверяла себя, что мои чувства ненастоящие, я больше не могу отрицать, что они есть. Будь они воображаемыми, они бы уже сошли на нет. И метка бы исчезла. Видимо, любовь остается любовью, как бы она ни началась.
Я украдкой бросаю на него взгляд и вижу, что он смотрит на меня с таким странным выражением на лице. Затем накрывает ладонью мою щеку, легко-легко проводит по моей коже большим пальцем, и я чувствую, что таю.
Он подается ко мне, оказывается так близко, что я ощущаю его дыхание, но затем что-то в его лице меняется, и он отстраняется. Его рука падает на колени.
