Гатчинский Приорат строили три летних месяца 1798 года, и он стоит до сих пор. Он пережил бомбардировки Великой Отечественной войны и практически не пострадал. Однако принцу Конде так и не пришлось увидеть своей новой резиденции. В 1801 году он уехал в Англию, а уже после смерти Павла, в 1814 году, в свите Людовика XVIII вернулся во Францию.
* * *
Впоследствии Павел и Мария Федоровна украшали свои загородные дворцы на Каменном острове, в Гатчине и Павловске мебелью, картинами, скульптурой, купленными и заказанными во время путешествия по странам Европы.
Однако поездка закончилась печально. При Дворах европейских правителей Павел открыто критиковал политику своей матери. Разумеется, Екатерина быстро узнала об этом и по возвращении в Россию наследник попадает под опалу. Теперь Екатерина звала сына и невестку «месье и мадам Второй сорт». Она запретила Павлу появляться в столице, и он вынужденно живет в Гатчине и Павловске.
Павловский дворец. Современное фото
Двор Екатерины мог представить глазам великого князя всевозможные варианты разврата, интриг, лести и двуличия. Возможно, поэтому Павел предпочитал проводить время с военными — людьми, которые уже по роду своих занятий имели понятие о чести, дисциплине и верности. Возможно, ему нравились занятия на плацу, потому что только в эти мгновения он мог полностью контролировать ситуацию, к нему были обращены все взгляды, его приказ воспринимался именно как приказ, и никому не приходило в голову скакать в Царское Село и узнавать мнение императрицы по поводу последних распоряжений ее сына. И главное, как мы уже знаем, — изучение военной науки, управления армией было и остается совершенно нормальным, естественным и одобряемым занятием для любого наследника престола. Муштруя своих солдат, Павел ни на шаг не отступал от многовековой европейской традиции: дело короля — война, и в мирное время он должен учиться воевать.
Разумеется, в реальности многие офицеры были не менее развращены и вероломны, чем царедворцы, недаром впоследствии именно гвардейские офицеры и стали убийцами императора. Но Павел, похоже, не желал иметь дела с реальностью. Может быть, лучше всех его понял историк К. Валишевский, написавший о Павле следующие слова: «Он считал все возможным, а именно: все сделать сразу и все исправить — силой того абсолютного идеала, который он носил в себе, противопоставляя его решительно всему».
Так или иначе, а утро в Гатчине неизменно начиналось с военных учений, обычно на плац-параде перед дворцом. Князь Долгорукий пишет об этих утренних часах так: «Для меня всего тягостнее были утренние строи. Я любил высыпаться, а для них надо было выезжать часа в четыре утра, да и верхом, но великий князь любил военные игрушки и хотел, чтобы всякий в них находил такое же удовольствие, как и он сам. Часто я просыпал учения, и никогда мне это дело с рук не сходило. Великий князь по несколько дней иногда, в наказание за мою лень, со мной не говаривал ни слова. В угодность его я должен был притворяться и против воли садиться на буцефала, ездить на нем по шеренгам и, измучась во все утро, быть на целый день ни к чему не способным».
О повседневной жизни в Гатчине рассказывает письмо супруги Павла, Великой княгини Марии Федоровны, к графу Н. П. Румянцеву, написанное 2/13 октября 1790 г.
«Жизнь ведем мы сидячую, однообразную и, быть может, немного скучную; я читаю, пишу, занимаюсь музыкой, немного работаю, — пишет великая княгиня. — Обедаем мы обыкновенно в 4 или 5 часов: великий князь и я, m-lle Нелидова, добрый граф Пушкин и Лафермьер. После обеда проводим время в чтении, а вечером я играю в шахматы с нашим добрым Пушкиным, восемь или десять партий сряду. Бенкендорф и Лафермьер сидят возле моего стола, а Нелидова работает за другим. Столы и стулья размещены так же, как и в прошлый 1789 год. Когда пробьет восемь часов, Лафермьер, с шляпой в руке, приглашает меня на прогулку. Мы втроем или вчетвером (Лафермьер, Бенкендорф, я и иногда граф Пушкин) делаем сто кругов по комнате; при каждом круге Лафермьер выбрасывает зерно из своей шляпы и каждую их дюжину возвещает обществу громким голосом. Иногда чтобы оживить нашу забаву и сделать ее более разнообразной, я и Бенкендорф пробуем бегать на перебежку. Окончив назначенные сто кругов, Бенкендорф падает на первый попавшийся стул при общем смехе. Таким образом убиваем мы время, до половины девятого, — время совершенно достаточное для того, чтобы восстановить наши силы…».
Принцесса также, следуя наставлениям Екатерины, занималась рукоделием — но не обычным для нас. Она… работала на токарном станке. Маленькие дамские токарные станки — «последний писк моды» конца XVIII века, когда Руссо в своем педагогическом произведении «Эмиль» пропагандировал приобщение к труду аристократов. Изящные вазы и шкатулки, сделанные руками Марии Федоровны, до сих пор хранятся в Павловске.
Приезд гостей вносил оживление. У нас есть два документа на выбор, согласно одному из них Павел — весьма гостеприимный хозяин, согласно другому — весьма эксцентричный, а кому верить, выбирайте сами.
Первый из отрывков принадлежит перу уже знакомого нам князя Долгорукого. «Надо признаться, что приезжающие в местности великого князя всегда были очень хорошо угощаемы, — пишет он, — всякой имел свой номер, в который принашивали по утру и по полудни два раза в день полный прибор чаю, кофе и шоколаду и пред обедом хорошую закуску; на вечер две восковые свечи; как первому вельможе, так и последнему чиновнику, но гостю, оказывали те же учтивости в приеме. Стол всегда прекрасный, по вечерам музыка в саду и разные игры, или благородной театр или немецкой; в саду качели, кегли, свайка, в комнатах волан, жмурки, фанты, танцы и разные другие игры. Всякой ими пользовался и принимал во всех забавах участие. Свобода в обращении у меньшего Двора ничем не стеснялась и каждой забывал, что у будущаго Царя в гостях».
Следующий отрывок — из воспоминаний графа Головкина: «Однажды осенью мы явились в Гатчину, г-н Загряжский, граф Тизенгаузен, князь Голицын и я. Как всегда, мы направились в свои апартаменты, когда появился писарь, который с некоторых пор стал объявлять высочайшие приказы, и наглым тоном велел нам следовать за ним. Пришлось, не раздумывая, повиноваться. Он отпер дверь под лестницей и велел пройти в каморку, где было четыре постели, четыре стола и стула. Господа были в бешенстве: я же смеялся до слез. Писарь объявил нам, что без приказа мы не имеем права выйти отсюда, а пока можем привести себя в порядок. Слуги же наши сидели в вестибюле на сундуках, и никто не соблаговолил им сказать, где они могут устроиться. Нас выпустили к обеду; по обыкновению Монсеньер (Павел. — Е. П.) протянул нам руку для поцелуя, а после обеда нам объявили, но не о том, в чем заключается наша вина — этого мы так и не узнали, а что все в порядке и мы можем занять свои апартаменты…
В другой раз меня увели в весьма отдаленную комнату на столе был сервирован роскошный завтрак. Я был чрезвычайно заинтригован, и тут вошел сам Монсеньер, смеясь моему удивлению, и пожелал угостить меня завтраком. Весь день он осыпал меня милостями. Вечером, заметив, что кровать неустойчива, я велел привязать поперечины к ножкам кровати. Улегшись спать, примерно через полчаса я почувствовал сильнейшее сотрясение, а вслед за ним сотрясение еще более сильное, я соскочил с постели и, услышав шаги в алькове, позвонил: были предприняты поиски, которые не увенчались успехом, после чего я лег на диване. Утром я задался вопросом, должен или не должен я сообщить об этом событии, которое посчитал землетрясением или попыткой ограбления, когда один низший чин, преданный мне человек, пришел и рассказал, что это помещение служило баней княгине Орловой и что под кроватью находится бассейн. М-ль Нелидова, чтобы позабавить великого князя, велела поставить пружину, с помощью которой, не прими я случайно меры, неожиданно упал бы в воду. Великий князь весьма прогневался тем, что шутка не удалась и он зря осыпал меня своими милостями, которые должны были усыпить мою бдительность».
